Яд

Осмунд Осбьернсен и сам был удивлен тем, что случилось. До сих пор никто и никогда не хвалил его. И теперь похвала пробста до крайности поразила парня. Раскрыв рот, он глядел на пробста — единственного из всех многочисленных священников, сумевшего обнаружить в его голове обширный, но единственный кусок текста, прочно засевший в памяти.

Этот кусок текста об евангельских дарах запал в голову Осмунда, когда он был еще подростком и проживал со своим отцом в деревне. Там он пас скот и нередко брал с собой на пустошь книгу, в которую заглядывал в добрые минуты. Слабый разум Осмунда не позволял ему разобраться в прочитанном, но один раз парню все же удалось сделать героическое усилие над собой — и он воспринял и раз навсегда запомнил те слова, которые относились к вопросу об евангельских дарах. Полностью и без ошибок он запомнил этот длинный текст, и так часто в минуты малодушия твердил его, что он уже мог бы распасться на составные части лишь в том случае, если бы распался на части и весь его непрочный ум.

Но как мало помогло Осмунду до сих пор это его знание евангельских даров!

Все люди вокруг издевались над злосчастным парнем, который из года в год, к горю своих родителей, проваливался на конфирмациях как в деревне, так и в городе.

Осмунд вместе со своим отцом, который стал работать каменщиком на фабрике, переехал из деревни в город, но парень не мог найти здесь никакой работы. Ему не удавалось поступить ни рассыльным в контору, ни приказчиком в лавку. Никто не брал на работу глупого или испорченного юношу, который к восемнадцати годам еще не был конфирмован. Ему не было никакого прока от того, что он был высоким и статным парнем, — слабость в ногах не позволяла ему заниматься ремеслом отца, да и на какое вознаграждение мог претендовать неконфирмованный юноша? Даже пароходная компания отказалась от его услуг.

Нет, Осмунд Осбьернсен вовсе не рассчитывал занять в обществе высокое положение. Его требования были более чем скромные, и, казалось бы, они довольно легко могли осуществиться. Но фактически все пути перед ним были закрыты, потому что ни на одном из них он не мог обойтись без помощи пастора, который согласился бы признать его годным для конфирмации. А каждый пастор, к которому он обращался, в конце концов отсылал его прочь, осыпая насмешками.

И вот теперь выход найден! Такой пастор нашелся — он обнаружил в уме Осмунда прочные знания и даже одобрил их.

Это одобрение пастора взволновало нашего парня-великана. Сейчас, сейчас он вернется домой и расскажет матери о том, что случилось. И тут слезы радости обильно потекли по его лицу.

Неожиданные слезы и всхлипыванье Осмунда развеселили всех конфирмантов. И даже Абрахам добродушно усмехнулся, увидев улыбку на лице пастора.

Абрахама в общем радовали его отличные отношения с пробстом Спарре.

Он испытывал страх лишь тогда, когда задумывался о тех словах, какие ему надлежало сказать матери в день конфирмации. В этот торжественный день мать потребует правдивого ответа и, конечно, сразу поймет, что́ у него на душе. Абрахам много раз представлял себе будущую сцену этого разговора и про себя бормотал те слова, какие он должен будет произнести перед матерью. Подготовка к конфирмации никак не могла настроить его на серьезный лад и глубоко захватить его, а ведь в разговоре с матерью ему ни в коем случае не удастся отделаться общими фразами.

Между тем время шло, и приближались пасхальные дни.

Абрахам все более убеждался, что Брок неплохой товарищ. Оба они дружили теперь с выпускниками, которым предстояло сдавать экзамены на аттестат зрелости. Все эти парни курили, поигрывали в карты и по вечерам гуляли по улицам с полувзрослыми девицами.

К Абрахаму они относились с уважением и даже почтительно. Этот их младший товарищ импонировал им своей едкой насмешливостью, какая появлялась у него взамен заглушенного стремления к оппозиции. Свое остроумие Абрахам постоянно оттачивал и в области религии и во всех сколько-нибудь серьезных вопросах. Дома и в школе он вел себя смиренно и кротко, но в тесном товарищеском кружке его трудно было узнать: он издевался решительно над всем, с чем сталкивался.

Такое ироническое настроение Абрахама веселило Брока и не раз заставляло его чуть ли не падать от хохота. Это воодушевляло Абрахама и еще в большей степени усиливало его насмешливость, которая никого и ничего не щадила, когда он мог дать себе волю.

В четвертом латинском классе долгое время ходила по рукам карикатура, нарисованная Абрахамом, — она изображала ад, где преподаватели Олбом и Борринг поджаривали друг друга на огне. Вокруг них в диком танце кружились советник Мадвиг и Эрик Понтоппидан.

Однако положение Абрахама в школе весьма упрочилось. С преподавателями он вел себя почтительно и даже иной раз льстиво, что умилостивило всех, и даже Олбома, который простил ему «дьявола». Впрочем, ректор продолжал еще хмуриться, когда речь заходила об Абрахаме.