Яд персидской сирени

— Согласен, Леша. По законам жанра и конечной справедливости Татка должна была выскочить. Получается, сестра Вера решила сразу все свои проблемы. В убийстве дяди Вити подозревают Татку, майор сказал, нашли серьезную улику. И мотив серьезный, он ей здорово задолжал. Допускаю, что она убила дядю Витю, хотя это может оказаться делом рук неизвестного грабителя. Лично я готов поверить, что она его… — он кашлянул. — Татка девушка решительная. И изобретательная — как красиво она вышла на Эрика! Так что… — Он развел руками. — Не хотелось бы, конечно. Дядя Витя — соучастник убийства ее матери, она ему отомстила. Это что, высшая справедливость? Причем оказалась слепым орудием, так как не знала об убийстве. Она мстила за себя. Дядя Витя — таинственный директор цирка, старый интриган… наша старая дама его опознала. Опросят его соседей, они вспомнят Татку… возможно. И тут вдруг она удачно погибает! Хотя, с другой стороны, не исключаю, что дядя Витя шантажировал Веру и… чем не мотив? А теперь козел отпущения — погибшая Татка, семья избегает нового позора, наоборот, все шито-крыто, Веру жалеют, как же — жертва, потеряла сестру и друга… — Монах замолчал; задумался. Подергал себя за бороду и сказал: — Смердит, Леша. Какое-то дикое нагромождение! С самого начала какая-то несуразная, изломанная и торчащая конструкция, которая наконец завалилась… что закономерно, согласен, но завалилась она… Черт! Даже слова сразу не подберешь. По-идиотски. Идиотская конструкция завалилась по-идиотски. Прибавь сюда убийство Визарда… Это как? Что все это значит? Где логика? Я теряюсь, Лео. Я ничего не понимаю. Сплошные белые пятна!

— Майор обещал покопать с убийством Визарда. Хотя сейчас уже все равно. Какая логика? Ты чего, Христофорыч? В случайностях логики нет. Я готов поверить в проклятие рода Мережко, честное слово.

— В проклятиях, по-твоему, логика есть?

Добродеев не успел ответить, так как появился Митрич с тележкой — фирмовые с колбасой и маринованным огурчиком и пузатая бутылка «Хеннесси».

— Откуда взялся обычай тризны? — сказал Монах, рассматривая подносы.

— Язычество, Христофорыч. Махровое язычество. Песни, пляски, жертвоприношения. Весело заедали и запивали горе.

— А в чем смысл?

— Отгоняли злых духов, не хотели выказать слабость и боль. Ключевое слово «веселье». Злые духи не любят веселых, они их боятся.

Монах кивнул. Вздохнул тяжело и сказал:

— Садись, Митрич, помянем наших циркачек. За их бессмертные души!

Они выпили. Закусили. Митрич разлил по новой. Монах почесал в затылке и сказал:

— Почему-то у меня нутряное чувство, что это не конец. Я боюсь даже думать в эту сторону, чтобы не накликать, а оно скребется и пробивает.

Добродеев и Митрич переглянулись, и журналист спросил осторожно:

— Что ты имеешь в виду, Христофорыч?

— Если бы я знал! — воскликнул Монах. — Гложет меня что-то, снедает… а что — бог весть! Предчувствие, тоска, странные завихрения…

— Завихрения? — недоуменно повторил Митрич.

— Завихрения в мозгах! — Монах постукал себя пальцем по лбу. — Ладно, господа, поживем — увидим. За них! — Он поднял рюмку…

Глава 38. Возвращение

…Наступила зима. Ника живет у Любы. Все вокруг занесло снегом — и Детинец, и луга. Пчелы спят. Деревья… Не спит Зорянка — булькает, журчит, перекатывается по камням-голышам, от светлой прозрачной воды поднимается пар. У берега застыл хрупкий невесомый лед. Ника и Люба приходят сюда почти каждый день, протоптали тропинку. И Капитан тут же. Стоит, смотрит в воду. Заметив рыбу, говорит: «Гуфф!» — взмахивает хвостом и бежит по берегу следом до непроходимых зарослей. Возвращается, стряхивает с себя снег, замирает и ждет следующую.

Шелестит бурая сухая мертвая трава — пики колокольчиков, крапива, высокие стебли иван-чая. Нике трудно ходить, Люба поддерживает ее. Лицо у Любы покрылось темными пятнышками, уже наметился живот. Ника наконец заметила — положила руку и спросила:

— Это… Тим? — Люба только кивнула, вспыхнув. — Девочка? — Люба снова кивнула.

Их часто навещает Наталья Антоновна.

…Прошло Рождество. У них была елка. Игрушки у Любы старинные, тусклые. Повесили зимние яблоки — желтые, приплюснутые, как мандарины, — и пряники-медовики. Люба сварила кутью. Ника никогда не пробовала кутьи.

— Из чего она? Что это? — спрашивала она.

— Пшеница, — отвечала Люба, — мак и мед.

Желая порадовать Нику, она сделала коржи с маком. По бабкиному рецепту, ныне практически забытому. Если кто-то думает, что коржи с маком — это коржи, посыпанные сверху маком, то этот кто-то сильно ошибается. Коржи пекутся на воде, без сахара и соли, и получаются пресные и жесткие. А мак растирается с медом и водой в большой макитре макогоном — здоровенным пестиком, для того и предназначенным. А потом коржи рвутся на мелкие кусочки и бросаются в… даже не знаю, как это назвать! Сироп не сироп, соус… тоже как-то не в масть. Одним словом, коржи бросаются в макитру с растертым маком и некоторое время мокнут там — набираются. А потом их едят ложками прямо из макитры, как суп, — всей семьей. Это и есть коржи с маком.