Толя огляделся. Комната представляла собой жуткое зрелище. Повсюду, даже на стенах, была кровь. Обнаженная женщина, привязанная к большому деревянному кресту, была вымазана кровью с ног до головы. Но эта кровь, судя по всему, принадлежала не ей — в двух шагах на узком столе лежала другая женщина, тело которой было багровосиним. С кончиков пальцев свисавших до самого пола рук капала кровь. Толя склонился над женщиной. Она еще дышала. Как будто он уже где-то видел ее, хотя был уверен, что никогда раньше не встречал. Она открыла глаза.
— Я ухожу
Он долго не мог оторвать взгляда от ее навечно застывших больших зеленых глаз. В них была радость, а не боль. Такую же радость видел он в глазах святых великомучеников, изображенных на иконах и картинах на библейские сюжеты. Он осенил усопшую широким православным крестом, сложил ей на груди руки и закрыл глаза. У нее были обожженные, опухшие веки, в ресницах застыли капельки воска.
Между тем Никита успел развязать и размотать веревки, и женщина (это была его Манечка) упала к нему на руки. Он сорвал с окна штору, бережно укутал в нее дочку. Но она продолжала дрожать, и Толя слышал, как стучат ее зубы.
— Успокойся, родная, все в порядке и я с тобой. Ты здорова? Что он с тобой сделал? Как я не догадался раньше, что ты рядом! Прости меня, доченька, прости, родная…
Толя видел, как зашевелился лежавший на полу мужчина в маске.
— Его нужно связать и сдать в милицию. Но я не могу наклониться из-за спины. Давай подержу твою дочку.
Никита передал Толе завернутую в штору Маню. Она была легка, как перышко. Прижимая к себе костлявое, судорожно вздрагивающее тело, он снова подошел к столу, на котором лежала умершая женщина. Ему вдруг стало жаль это некогда красивое и еще молодое тело, которое, как он был уверен, в милиции подвергнут унизительнейшей из процедур — вскрытию. Он слышал от кого-то, что они делают так всегда, даже если причина смерти не вызывает сомнений.
— В милицию заявлять не будем — я не хочу, чтобы мою дочь мучили всякими допросами, — проговорил Никита, срывая со связанного им человека маску. — Да, это он, этот так называемый скульптор. Негодяй. Я, оказывается, выбил ему подсвечником передние зубы. Черт, он их вставит. И в тюрьме надолго не задержится. Я сейчас убью его сам, и Господь простит меня за это.
— Папа, папочка, не делай этого. Они тебя засудят. Знал бы ты, что я пережила… Я умру, если тебя посадят в тюрьму. — Она заплакала. — Папочка, отпусти его. Пусть лучше его накажет Бог. Он обязательно накажет его за все, что он с нами сделал.
— Этот негодяй заставлял тебя с ним спать? — спросил Никита дочку.
— Да. Но поначалу… поначалу я сама этого хотела. — Девушка закрыла от стыда глаза. — Потом, когда поняла… поняла, какой он… злой и гадкий, я… В общем, он стал привязывать меня к кресту и насиловать. Это было так ужасно. Я молила Бога, чтоб он послал мне смерть. Папочка, отпусти его и не заявляй в милицию. Я умру, если придется рассказывать кому-то в подробностях, что он со мной делал. Господи, прошу тебя…
— Успокойся, моя девочка. Я знаю, как мы поступим. Я скажу соседям и в милиции, что ты сбежала с парнем из Москвы, а потом сама вернулась домой. Но вот как поступить с ним?.. — Никита задумчиво смотрел на крепко связанного веревками мужчину на полу. — Если мы сдадим его в милицию, он наверняка назовет им твое имя. Еще эта мертвая женщина…
И тут Толя вспомнил про слова, которые произнесла перед смертью эта несчастная. Невероятная мысль пришла ему в голову. Она была настолько невероятна, что он не сразу смог выразить ее словами. Когда Никита взял на руки дочку, Толя тихо сказал:
— Кажется, я знаю, кто она. Да, да, я знаю. Возможно, я ошибаюсь… Нет, нет, я не ошибаюсь — она Машина мать. — Он вдруг нащупал в кармане куртки какой-то листок, достал его и увидел крупно написанный карандашом номер телефона. И тут же догадался, что это телефон Устиньи. — Мне нужно позвонить. Я видел где-то телефон. Ага, вот он.
Толя снял трубку и набрал написанные на листке цифры.
Маша встала с кресла и подошла к окну. Начинался рассвет. Серый унылый свет брызгал в оконное стекло слезинками дождя. Еще вчера был мороз, сегодня наступила оттепель. И все вдруг резко изменилось — нет больше никакой надежды на ее возвращение.