Яд вожделения

– Ой, что вы?! – ужаснулась она так искренне, что Фриц незамедлительно отпустил ее.

– Что с вами, Ленхен? Я только хотел показать вам Glied, ибо я не знаю этого слова по-русски. Glied – это часть тела, которой кавалер доставляет приятность и удовольствие своей даме. Понимаете?

– Нет… нет, не понимаю, – пролепетала Алена. – При… приятность, говорите вы?

– О да, русские боятся удовольствия, которое они получают от тела! – изрек Фриц, и руки его весьма чувствительно сжали талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Не надо бояться, meine Taube!

– Я и не боюсь! – жарко выдохнула Алена. – Тело в тело – любезное дело!

Как всегда, минуло несколько мгновений, прежде чем до Фрица дошло. Обыденной русской речью он владел достаточно бойко, а вот с поговорками дело еще обстояло худо. Он даже брови свел, напряженно вникая в заковыристые, а внешне столь простые словечки, но вдруг лицо его просветлело. Слава те, уразумел!

Фриц не замедлил доказать свое полное согласие с народной мудростью, властно привлекая к себе податливое женское тело и прижимаясь к толще юбок своими бедрами, которые по-немецки тоже называются Huften, как и бока. Бока, бедра – какая разница, ежели даже сквозь юбки Алена ощутила преизрядное затвердение – и подумала, что Катюшка поздно вылила за окно бухарскую мочу. Дело-то сладилось! Ай да… ну… держись теперь, Ленхен!

– Ленхен, о, meine Lieber! – выдохнул Фриц.

«Майне либер» же вовсе перестала дышать. Настало время? Или еще не настало? И промедлить – все проиграть, и поспешить излишне – тоже худо. Может, Фриц ни о чем таком и не помышляет. Может, все его намерение – лишь пошалить, пообжиматься с легконравной наперсницей своей метрессы, которая – наперсница, понятное дело! – бросала-бросала на него игривые взгляды, а нынче вовсе разошлась. Ну а коли дама зовет поиграть, с чего кавалеру целку из себя строить? Но не спохватится ли он в последнюю минуту, вот в чем вопрос? Не задумается ли: к чести сие? Или к бесчестию? Об этой самой пресловутой чести немецкого барона и рыцаря Алена с Катюшкой столько наслушались, что просто уши вяли, стоило Фрицу завести свою любимую песню о славном роде фон Принцев и особенно об основателе сего рода, достославном Гуго фон Принце, который из-за неудобьсказуемого имени своего чудился подругам чванливым, длинноносым и гугнивым.

Но пока что, похоже, Алена сама слишком задумалась, потому что руки Фрица вновь поползли по тонкому стану, обтянутому зеленым шелком, к розовым выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья, и начали умело оглаживать и потискивать их, уже всерьез добираясь до коралловых сосков, внезапно встопорщившихся и сделавшихся похожими на две ягодки – красненькие, до времени вызревшие ягодки посреди двух белопенных, цветущих калиновых гроздей!

– Meine Beereling, – так и высказался Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочку уха. – О, meine Beereling! Я так тебя хотеть!

Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалось дать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена, а от всей души, вернее, от всего тела жаждет полюбоплотствовать с пригожим немцем, у которого столь крепкие руки, и такой настойчивый язык, и опытные губы, и, что всемеро важнее всего перечисленного, столь ощутимый бугор на том месте, кое прежде было так скромно и гладко облегаемо шелковыми портками, по-модному называемыми кюлотами, словно бы отродясь там не было ничего мужского, враз опасного и сладкого для женского естества. Откуда что взялось?! Вот уж воистину – кроме смерти, от всего вылечишься!

Неудержимо тянуло расхохотаться, и удержать смешинку, попавшую в рот, можно было единственным образом: вздохнуть как можно глубже, словно бы в порыве неудержимой, всепоглощающей страсти.

Она и вздохнула – да так, что груди, на которых бесстыдно краснели отпечатки жадных мужских пальцев, вовсе выскочили из полурасстегнутого лифа. Но это было так себе, невинные пустячки! Сего глубочайшего вздоха не смогли сдержать тесемки. Они лопнули, да еще с треском, который хоть и был весьма слаб, но заставил Фрица вздрогнуть и даже отпрянуть.

Что было весьма кстати, ибо теперь юбкам ничто не мешало сползать по нагому, даже рубашечкою не прикрытому женскому телу.

Фриц нервно сглотнул, когда открылся кругленький пупок гладкого, будто шелк, бледно-смуглого живота, потом изящный, подобный амфоре, изгиб Huften… ах, извините, – бедер, на которых юбки задержались, словно бы в нерешительности… ровно настолько, чтобы зритель издал нетерпеливый прерывистый вздох, – и тогда юбки обрушились к стройным ножкам, прикрыв их от колен до земли, так что чудилось, будто обладательница этих ножек стоит в невеликом стожке свежескошенной зеленой травушки, подставляя солнечному нескромному взору все, что обычно бывает сокрыто.