Яд вожделения

Конечно, она могла сбежать к Катюшке, как и уговаривались. Но тогда даже самый слабоумный из дурачков, христарадничавших на папертях, живо смекнул бы, что меж подружками царило полное согласие, а против Фрица составлен был хитроумный, коварный заговор. Трудно было бы даже вообразить последствия его гнева! Уж такие пошли бы клочки по закоулочкам! Жалоба государю; может быть, даже дуэль… Понятие сие еще не вошло в российскую обыденность, однако дуэли уже случались, особенно в Курляндии, где мнящая себя Европою Польша была ближе. Там-то дуэлянились направо и налево, так что про многие смертоубийственные исходы люди политесные извещены были хорошо. Вот кабы фон Штаубе со своей любушкой уехали в Питербурх, Алена живо дала бы деру от Фрица и поселилась в их домике, который Катюшка клялась оставить за ней. Но с этой поездкой все что-то затягивалось, что-то откладывалось, так что Катюшка жила будто на пороховой бочке, опасаясь мести Фрица, а Алена маялась бессмыслицей своего существования.

Кабы не Ленечка, она вовсе спятила бы!

А Ленька был теперь при ней. Поскольку Катюшка забрала с собою рукастого и облагороженного (в том смысле, что рожа с его лица почти совершенно исчезла) Митрия, хозяйство Фрицево осталось без кучера, конюха, домоправителя и закупщика провизии. Алена, воспользовавшись удачной минутой, заикнулась о Леньке (пришлось назвать его двоюродным братом, чтобы Фрицу не лезло в голову лишнее), ухитрилась подать ему весточку – и вот он предстал перед нею и Фрицем как лист перед травой.

Алена всякого ждала от этих смотрин, но уж никак не того, что Фриц вытаращит глаза, а потом пойдет бить Леньку по плечам и жать ему руку, хохоча и восклицая:

– Oh, meine Mitspieler![90] Сколькая лета, сколькая зима! Изволишь? Ха-ха-ха! Изволишь?

– Изволишь, изволишь! – радостно вторил Ленька, не уступая Фрицу в силе ударов и пожатий, а потом полез за пазуху, вынул крошечный бумажный сверточек и сказал, ломая язык, для того, чтобы быть лучше понятым иноземцем: – Цвай копейка твоя видать?

– О, цвай копейка, цвай копейка! – обрадовался Фриц, и долго еще хохотали они с Ленечкой, вспоминая свою встречу в какой-то харчевне, где просидели всю ночь за картами.

Это было больше года назад: Фриц тогда едва приехал в Россию и знал одно только русское слово: «Изволишь?» Ленька сказал ему: «Изволишь?», показал карточную колоду – и они бились в марьяж сперва просто так, «на интерес», потому что Фриц был очень осторожен в игре, ну а потом он все же решился поставить «цвай копейка», которые ушлый русский у него мгновенно выиграл – и поклялся сохранить на память о немце, который, не зная ни слова по-русски, играл с русским в карты ночь напролет. Так что устройство Ленечки в дом Фрица прошло без сучка без задоринки, и Алена теперь была не вовсе одна как перст.

Ленька был тощий и верткий, будто молодой угорь. «Его мать небось бегом родила, да и он чуть встал – и побежал, и по сю пору бежит!» – говорила прислуга. Благодаря этой своей бегучести Ленька не только успевал за день переделать невообразимое множество дел по дому, но и добежать до Белого города, заглянуть украдкой на Ульянино подворье, а то и добиться тайного словца от кого-нибудь из работников, ибо со многими он уже свел дружбу, щедро угощая их в кружалах и пьяными в дымину приволакивая домой. Сам Ленька мог выпить хоть бочку – и остаться трезвым, потому что обладал непревзойденным умением незаметно для собутыльника выплескивать содержимое своей кружки за спину, или под стол, или в сторону, в то время как всякий нормальный питух льет пьяное зелье себе в рот. Но ничего он не выведал, кроме того, что жизнь в Ульянином доме текла тихо, ровно, богомольно – так же однообразно, как жизнь Алены.

Но настал, настал-таки день, когда ее судьбе осточертело румяниться, читать зачитанные книжки и с тоской угождать Фрицу, которому все это было как бы и без надобности (Алена не сомневалась, что он не забыл Катюшку и тайно вздыхал о ней)! Настал день, когда Фриц явился оживленный, помолодевший и заявил, что должен немедля ехать в Петербург – один! Не успела Алена истово возблагодарить господа за такую милость, как примчался Ленечка с вытаращенными от возбуждения глазами и улучил минуту шепнуть Алене, что в рядах Китай-города верный человек видел Агафоклею, ближнюю прислугу Ульянищи, которая пыталась сбыть подороже перловые[91] подвески, а подвески те, как было доподлинно известно, – краденые, проданные некогда Никодиму Мефодьевичу.

– Не миновать, чтоб им не быть в тайном Никодимовом схороне, – давясь в спешке словами, шептал Ленька. – Стало, либо сама Агафоклея, либо кто еще тот схорон нащупал. И помяни мое слово – за это убили Никодима! За денежки!

– Может быть, – пробормотала Алена, опасливо косясь на дверь, за которой Фриц радостно собирался в дорогу. – Но узнать это можно только там, на месте.

– Все, – рубанул ладонью Ленька, – завтра пойду опять туда – может, пристроюсь для какой ни есть работенки…

Алена покачала головой: