Яд вожделения

– Погоди! – Он загородил путь Самойлову, который тащил за собой упиравшуюся незнакомку. – Куда навострился? Твое дело – фузеи проверить, чищены ли, да хорошо ли пристреляны карабинцы. Ты, что ли, профос, тащить ее на расправу? А ну, дай ее мне!

Посунув плечом Самойлова, он взял девичью руку – и его почему-то так и ожгло, хотя ладонь у нее была сухая и прохладная.

– Да ведь и ты не профос! – жалобно воскликнул изумленный Самойлов, на что Аржанов только хохотнул:

– Ты же сам говорил, что я – блюститель порядка! Вот и не мешай мне его блюсти!

С этими словами он промаршировал через казарму и вышел вон, не выпуская руки девушки, которая почему-то послушно шла за ним и ни разу даже не попыталась вырваться.

4. Задумчивая ночь

Он шел и думал, что же это с ним творится.

Чай, не мальчик. И сказать, что ему внове брать незнакомую женщину за руку, – значит, самого себя на смех поднять. Брал, брал… да что за руку – за сердце брал сразу, с одной встречи, с одного взгляда! Откуда же это тревожное чувство, будто прохладная рука его самого взяла за сердце?

Остановился, глянул через плечо. Та, которую он вел за собой, тоже остановилась. Ее чуть пошатывало, глаза полузакрыты. Аржанов так и взвился: да она спит на ходу! Идет и спит – и не чует, что у него сердце замирает, когда безучастные тонкие пальчики чуть вздрагивают в его пальцах!

Аржанов знал женщин. Попадались такие умелицы, что одними дразнящими касаниями могли мужика заставить трепака перед ними плясать да через голову переворачиваться! Может быть, и она из таких?.. Ну что ж, он жаловал подобных умелиц и тешил плоть свою как хотел, но никогда, ни разу его душа не была побеждена женщиной. Был один раз… но нет, он не любил об этом думать и начинал ненавидеть себя, когда попадал во власть дурманящих сладких воспоминаний. То был плен, томительный плен… но это в прошлом и никогда не вернется опять! Сейчас все иначе. Особую остроту самым пылким отношениям придавало то, что Аржанов всегда знал: он свободен. Он может встать с этой постели и уйти в любую минуту – и никакие слезы, никакие ласки и мольбы не удержат его, даже если любовница будет влачиться за ним на коленях, цепляясь за полу одежды нагими руками и уверяя, что немедленно лишит себя жизни, ежели он не воротится. Ну что греха таить: порою он нарочно поступал жестоко, чтобы услышать эти мольбы, клятвы, увидеть слезы… он не верил женским слезам. Скрывая за небрежным любвеобилием раненую, тоскующую душу, он очень тонко чувствовал женскую натуру и не сомневался: женщина создана не для счастья, а для страдания, для слез, для сердечной боли, и без этого всего ей жизнь не в жизнь. Именно поэтому так редки семьи, где жена открыто или мысленно не прелюбодействует на стороне. Муж-то уверен, что окружил свою лапушку всеми мыслимыми и немыслимыми заботами, он хоть в кулак зажмет свое мужское достоинство, а не тронет женушку, если ей вдруг неможется или если у нее чуть ли не еженедельно вдруг пошли месячные дни… А его белая лебедушка в это время точит слезы о том сильном, небрежном, который властен над ней, и хоть расточает изысканные комплименты во время танца, хоть изображает галантного кавалера, оба они знают: по его воле она даже посреди бальной залы задерет юбки и будет с восторгом целовать небрежно, а то и грубо тискающую ее руку.

«Бабу хлебом не корми, только дай ей поплакать и почувствовать себя несчастной!» – был убежден Аржанов, и жизнь подтверждала его мнение. Может быть, иные женщины где-то существовали, но они ему просто-напросто не попадались. И, заставляя женщин страдать, он был убежден, что потакает их самым тайным, заветным желаниям, – а оттого уходил не задумываясь, стоило лишь почуять, что кто-то начал считать его своей собственностью.

Так отчего же он сейчас идет неведомо куда, сжимая вялую ладонь распутной, сонной незнакомки? Или в этом равнодушии кроется для него особая притягательная сила? Женщины всегда цеплялись за него, а эта… эта… Или Федька все же наврал, и ее до того уделали бравые драгуны, что сейчас о мужике и думать тошно?

Такая тяжесть вдруг налегла на сердце, что Аржанов с ненавистью отдернул руку и, не взглянув более на незнакомку, ломанул через рощу, не разбирая дороги.

Какого черта?! Пусть идет сама, куда ей надобно. Себе-то можно не лгать: он все равно не потащит ее на расправу в полицию, хоть и взята была девка, что называется, на месте преступления. Так зачем она ему, зачем лишняя докука и непонятное томление?

Он выбрался из кустов к малой речушке с пологим бережком, огляделся.