Ядовитый воздух свободы

— Не торопитесь делать выводы, месье Берне, — строго сказала Баррон. — Я ничего о вас не знаю и не могу и не должна строить интерпретации. Нам нужно время, чтобы познакомиться. А потом попробуем гипноз, если хотите.

— Что он даст?

— Мы исследуем то, что вы помните. И попробуем выяснить, были ли там скрытые детали. Пусть память и кажется нам избалованным злым ребенком, все же она хранит больше, чем готова показать. Есть способы достучаться до самых дальних закоулков, но не думаю, что сегодня вы готовы к подобному.

Адвокат нахмурился. Он смотрел на проблему рационально, как юрист: найти обходные пути, найти лазейки, быстро-быстро все решить и не возвращаться к вопросу. В случае с человеческой психикой прямых путей не существовало.

— Что вы предлагаете?

— Для начала я предлагаю просто поговорить. У нас сорок пять минут. И они ваши. Расскажите мне все, что посчитаете нужным. И не волнуйтесь. Этический кодекс психоаналитика и психиатра не менее строг, чем политика конфиденциальности адвоката.

Аурелия замолчала, поправила волосы, сама удивившись той степени кокетства, которое вложила в этот жест, и откинулась на спинку кресла, уходя с линии огня, отступая в тень. Берне нужно было больше пространства, чтобы осознать то, что она только что сказала.

— Вы приглашаете меня на сессию? Такие вещи не делаются бесплатно.

Аурелия промолчала. Для интерпретаций время еще не пришло, но она отметила, что в этой ситуации он заговорил о деньгах. Об оплате. О том, что он недостоин того, чтобы на него выделяли время. Что никто не может занимать чужое время просто так. О том, что ее труд должен быть вознагражден. Что это? Социальное? Личное?

— Я заплачу, — будто решив внутреннюю задачку, поспешно добавил он. — Конечно. Это же решается с секретарем. Но почему вы думаете, что мне нужен психотерапевт?

Аурелия промолчала.

— Или это подготовка к гипнозу? — продолжил размышлять вслух Берне. — А что мы там найдем? Что мы должны найти? Я не уверен, что хочу вспоминать. — Он остановился и посмотрел ей в глаза. — Я боюсь, что вспомню что-то такое, что перечеркнет все.

— Все?

— Все, — кивнул он. — Мою жизнь. Мое… мое представление о семье. О себе самом.

— Зачем вы пришли сюда, Луи?

Он опустил взгляд на судорожно сплетенные руки.

Глава двадцатая Луи Берне

Треверберг, судебная клиника доктора Аурелии Баррон

«Зачем вы пришли сюда». Вопрос привел адвоката в ярость. Не потому, что Аурелия спросила что-то не то, не потому, что она не имела на это права, а потому, что он не мог ответить. Фактически он уже сказал. Пришел, потому что это необходимо для расследования. Расследование — абсолютный приоритет. Чувства, переживания, страхи. Все это потом — в другой жизни, в другом времени, в своей квартире, где его никто не найдет. С другой стороны… черт возьми, существует ли что-нибудь более личное, чем воспоминания? Ему было страшно, что это сумасшедше, нереально, незаконно красивая женщина узнает о нем больше, чем он сам. Ему казалось, что она читает его, как раскрытую книгу, и Берне боялся признаться в этом. Вдруг она перестанет его уважать?

Глупец.

Он не узнавал себя. Будто, переступив порог кабинета психотерапевта, он очутился в собственном отрочестве. Где его уверенность? Где его опыт? Где он сам? Все осталось за дверью. Здесь же появился другой человек. Может… может, это он настоящий?

Боже упаси.

— Я пришел потому, что должен, доктор Баррон, — наконец сказал он.

— Вы могли отказаться.

— Не мог. Я хочу узнать, что случилось с моей матерью. И кто ее убил… — Аурелия чуть заметно кивнула, будто поощряя его. — Я пришел потому, что пришло время разобраться в этом дерьме.

Луи умолк. Изнутри поднималась слепая полузабытая ярость. Он злился на себя, на доктора, на Грина, на этот город. На собственную беспомощность. Это было тридцать пять лет назад. Он почти прожил жизнь, добрался до экватора, построил карьеру, женился и развелся, но так и не разобрался в самом главном. Так и не нашел свою мать. И кому он будет врать, что приложил максимум усилий?

— Я почти не помню ее, — негромко начал Луи, чувствуя, как с каждым словом рассасывается дурацкий комок в груди. — Я помню только, что она была самой красивой. Пахла сладко. Жасмином. Я помню, как лежу в постели, а она сидит рядом. И улыбается. И… да, кажется, она пела. Пела мне колыбельную. Я больше не слышал нигде такой мелодии. У нее был тихий и приятный голос. А еще я помню глаза. Большие, внимательные. И кожа лица… она мне казалась идеальной. Я тянулся к ней, хотел прикоснуться, но мама не позволяла. Я помню, как…