Ягоды бабьего лета

— А тебе бы самому захотелось вспоминать о ночевках на теплотрассе и еде с помойки?

— Неужели и до этого дошло?

У Любы потекли слезы. Она полезла в сумочку за платком, а Владислав, стиснув зубы и сжав до боли кулаки, опустил голову.

Проводив Владислава, Люба медленно возвращалась обратно в здание. Длинные тени от стволов деревьев пересекали дорожку строго перпендикулярно, и Люба шагала по ней, как по лестнице: темная ступенька, светлая ступенька и снова темная… Она старалась попадать на «ступеньки-тени», подспудно боясь наступить на светлые, солнечные.

Впереди нее ковыляла низенькая полная старушка. Люба узнала в ней одну из подруг, живущих на первом этаже, недалеко от гостевой комнаты. Поравнявшись с ней, Люба поздоровалась и предложила свою руку:

— Вам помочь? Держитесь за меня!

— Спасибо, милая!

Старушка вцепилась сухой ладошкой в Любин локоть и почти повисла на нем. Она тяжело дышала. На бледном лице выступила испарина.

— Старая бестолочь! Из ума выжила совсем! Это ж надо было в такую даль утащиться! Теперь вот ноги еле волоку, не знаю, как и дойти…

— А мы сейчас присядем на эту скамейку и отдохнем. А?

— Давайте. Мне и впрямь не дойти без отдыха.

Люба помогла старушке сесть, присела и сама, с облегчением откинувшись на спинку скамьи. Старая женщина, смежив веки и подняв подбородок, шумно вдыхала ноздрями воздух. Мучнистая бледность ее лица напугала Любу:

— Вам плохо? Я сейчас! Вы посидите, а я за врачом сбегаю…

— Нет, не надо, — старушка схватила Любу за руку, удержала ее на месте. — Нинельки мне только и не хватало! Да она, прежде чем помощь какую-нибудь окажет, сто раз выговорит, мол, зачем, старая, поперлась в несусветну даль, за каким лешим. Мне уже получше. Щас отдышусь и буду как новая.

— А подруга ваша где? Почему вы одна?

— Серафима-то? Плохонько ей, уже второй день. Лежит. Даже на обед нынче не встала. А я на почту ходила, звонила по междугородной.

— А разве из интерната нельзя позвонить?

— Что вы! Экономят они на нас. На всем экономят — на звонках, на пище, на лекарствах…

— А мне показалось, что готовят здесь неплохо.

— Это они при вас стараются…

— Да что я, комиссия, что ли, какая-нибудь? Посторонний человек…

— Во-во! Посторонний. Они не любят чужих. Вдруг вы неспроста приехали, а с проверкой. Поэтому прячут концы, как могут. В августе вот к вашему Николаю с телевиденья приезжали, так переполох целый учинили. Нас, старух, по своим норам распихали, чтобы не высовывались, не портили вид.

— Не по душе вам здесь?

— А что хорошего-то? Никому мы, немощные да больные, не нужны: ни своим, ни чужим.

— Бывает, что и молодые никому не нужны. У вас тут по соседству интернат для сирот. Я побывала там, посмотрела…

— И чего там, такой же бардак?

— Да нет, здесь у вас спокойнее и чище.

— Так, говорю же, это ради телевиденья помыли да покрасили, а до того все стены закоптелые стояли. Унитазы, вишь, новые поставили, шторы сменили…

— Может, не хватает денег, которые государство выделяет?

— Это само собой. Про это все знают. Вот только все ли деньги на нас идут? Вот в чем вопрос. Ладно, это я к слову. Вы уж не говорите про то никому.

— Хорошо, не скажу. Мы с вами не познакомились. Меня Любовь Антоновна зовут…

— Любаша, значит. Хорошее имя. Сейчас так детей не называют. А меня Таисия Игнатьевна.

— Очень приятно.

— Вот и отдохнула я. Можно дальше идти.

Они, взявшись под руки, тихонько пошли по аллее.

В вечернем воздухе, сыром, прохладном, пропитанном терпким ароматом отцветающих флоксов, слышался горьковато-сладкий запах дыма — должно быть, в садах жгли костры. Солнце садилось, на прощанье ярко осветив крыльцо, часть стены и небольшой цветник возле нее, отчего казалось, что ночь еще долго не наступит и что сейчас вовсе не сентябрь, а середина лета, и впереди много-много теплых дней.

Люба грустно улыбнулась — как обманчиво бабье лето: поманит, раззадорит, наобещает и умчится, мелькнув пестрым подолом листопада, оставив все тот же горьковато-сладкий привкус несбывшихся желаний.

Люба сложила в новый пакет коробку шоколадных конфет, пачку печенья, расписную «под хохлому» баночку халвы и вышла в коридор. Вскоре она стучала в дверь, что была на противоположной стороне, чуть наискосок от гостевой комнаты. Ей открыла Таисия Игнатьевна.

— Добрый вечер, а я на минутку, хочу угостить вас конфетами.

— Добрый, добрый… Проходите! Только не пугайтесь, у нас не убрано.

Люба вошла в тесную комнату и едва не задохнулась: в нос ударил затхлый, пропахший нафталином, лекарствами, геранью и дешевым одеколоном воздух. Обстановка состояла из двух кроватей, круглого стола, пары стульев и старого платяного шкафа. Подоконник был заставлен цветочными горшками, коробочками и пузырьками с лекарствами. На столе теснилась разнокалиберная посуда. У правой стены на кровати лежала та самая старушка, которой Люба дала столь нелестный эпитет: «высохший стручок». Любе стало стыдно за себя. Она как можно приветливей поздоровалась:

— Здравствуйте, Серафима… извините, не знаю отчества…

— Григорьевна, — тихо произнесла старушка, удивленно разглядывая непрошеную гостью.