Ягоды. Сборник сказок

В обычной чистой комнате многоэтажного дома привычного района со стулом, диваном, столом, шкафом. Там можно находиться и неметь от ужаса. Никого больше нет, даже картин на стенах, даже зеркал, даже штор на окне. Были бы шторы, можно было бы бояться, что они вздуются, проявят живое очертание, типа там человек стоит или кто-то в рот эти шторы втянул и ртом говорит: «Бу-бу-бу». Безумие – это не когда слюножующий туда-сюда да вдоль своей слюны с закатанными глазами, а когда есть полное чувство, что через мгновение комната заполнится подвисшими, уродливыми, дышащими, и их будет не выжечь внутренним огнем. Они уже приходили, здоровались, дышали, приносили жгуты для перевязки. Рыба-филин и Дед Мороз-паровоз – твои друзья, следившие за тобой всю жизнь. Лижи свои фекалии, дрочи, хнычь, по стенке мажься, – а всем все равно, Дед Мороз-паровоз или прочий понос, и глаза не закрыть. В тишину, в угол, и там сам с собой дребезжи, харк-харк красным. С красными харчами выходит грех равнодушия. Когда-то требовалось сопереживание, а оно не получилось, придется теперь его принять, только уже вместе с бездной. На улице Фрунзе есть архив, в котором хранятся карточки с записями человеческих равнодуший. Садишься чинно на кухне, кладешь перед собой тарелку с макаронами, наклоняешься над ней и заливаешь макароны своей юшкой, идущей из носа. Красные макароны, как в кетчупе. Надо съесть, обязательно. Это твое – телесное, психическое, из архива.

Вопить в воздух можно истерично, а можно глухо. Глухо – страшнее, от глухого вопля проще задохнуться, захлебнуться тихим ревом.

Целый день Юра готовился, предвкушал. Да что бы ни случилось вечером… А что может случиться? Уже тело новое, уже ум живой, уже приятно. Юра вспоминал свою юность, молодость, сопоставлял, оценивал. Что-то не то раньше было, надо было уже давно устремиться к природному, к здоровому; и ведь дело не в мазях и диетах, а в направленности. Можно жить невнятно, а можно направленно.

Под вечер в доме. Все обычно. Василий пощурился, вгляделся в Юру, покивал, улыбнулся.

– Все будет в той комнате. Зайдешь и сядешь. Пой песенку, которую я тебе дал. Сейчас тебя еще разок омоем, а затем натрем. Ты увидишь нечто необычное – то, чего раньше не видел. В этом и будет первое и последнее испытание. Можешь сойти с ума, да, вполне. А что, дело ведь непростое. Сойдешь с ума – так не обессудь, сам не выдержал. А можешь стать намного сильнее.

– А что там будет? – испуганно спросил Юра.

– Кишащие причины. Если захочется кричать – кричи.

Во дворе огромный окатил Юру свежей водой. Затем Василий еще раз осмотрел его тело, собственноручно обмазал его мазью, обшептывая, гладя, обдувая. Все. Можно идти в комнату. Навстречу переменам, навстречу новой жизни. Может быть, будет хорошо-хорошо.

* * *

Клава приехала на следующий день. Забрала мужа, раскланялась, поблагодарила. Какое же слезное, какое же радостное все. Хоть падай и целуй руки Василию и огромному за их помощь, за доброту.

Юра ехал в автобусе и неподвижно смотрел в окно.

– Расскажи хоть, как там было. С тобой все нормально?

За окном хорошие места, ягодные. Жаль, что уже холодно, надо ждать следующего года, чтобы сходить по ягоды.

– А куда ты вообще смотришь? Похудел как. Будто в себя провалился. Ничего, скоро приедем домой.

Клава – хорошая. Когда-то в ней была женская привлекательность, а затем эта привлекательность перешла в женскую жизненность и практичность.

– А чего ты вообще не моргаешь, а? Моргни хоть раз, для меня моргни.

С работы Юре пришлось уволиться. А вскоре он получил инвалидность и небольшую пенсию. Днями он гулял по улицам, порой застывая и вглядываясь в воздух. Мрачно, спокойно.

Идет, смотрит, кошка побежала, куда побежала, туда побежала, зачем побежала, затем побежала, еще прибежит, еще вернется, она тут живет. Собачка у-у, лапкой почешется, в сторону кошки побежит. Юра наблюдает. Без эмоций, без радости, без грусти.

А что это там стучит за окном, а? Ничего? А почему такое напряжение в комнате? Почему такое напряжение повсюду? Клава по ночам плакала – тихо, чтобы неслышно было. Она разругалась с подругой, что посоветовала поехать, разругалась с собой, напроклинала тот день, когда они сели в автобус. Пил и пил, жили не хуже остальных. Все пьют, и он пил, и ничего, хоть был здоровым, работящим.

Говорил Юра мало, в основном отвечал на вопросы. Четко, кратко. Хочешь поесть? Да, можно. Как спалось? Хорошо. Ты куда? Пойду по улице погуляю. И день за днем в окно, и по ночам тоже. Лицом в окно, большими неморгающими глазами, неподвижно. Соседи шепчутся, соседи соседей шепчутся, даже незнакомые шепчутся.

– А правда, что он съездил к какому-то колдуну и накрепко потек головой?