Яик уходит в море

Кабаев не уставал обходить умирающих, чтобы прочитать над ними отходную и дать им исповедь. Он утешал плачущих женщин:

— Скоро страшный суд. Всех позовет он к себе. А тут нечего сокрушаться: вишь, хорошо люди управлены.

Это он говорил о своей работе. Сам он был убежден, что проживет эти последние четверть века, оставшиеся на долю земли и людей. Но как-то рано утром и к нему пришла страшная болезнь. Он выполз по заре на площадь. Лежа на земле, судорожно обнял могильный крест, стоявший перед его избой, и заорал, будто ребенок:

— Умираю, братцы!.. Смертовая пала вот сюда, на сердце… Помогите!

Серые его глаза светились животным отчаянием. Стал он в минуту беспомощным и жалким. Старухи с трудом перенесли его в крестовую. Кабаев был грузен. Его духовные наперсницы тащили ему теперь все, что нашлось в поселке, все свои лекарства: и сулему, и чилибиху-кучелебу, и ярь, и медянку, и крепкую водку, и серную кислоту, и гумигут-гарцинию… И поп, несмотря на то, что с ним уже начались жестокие схватки, с жадностью все это поедал. Казалось, что вот-вот, и он начнет пожирать самую землю, только бы не расставаться с ней, только бы не умереть. Он молил созвать к себе всех знахарей и знахарок. Наконец, принял внутрь чуть не фунт медного купоросу. Пил настои из всех трав — и из богородской, и из ириса, и из цветов тысячелетника, и из лепестков веха… Ничто не помогало. Он умолил Иньку-Немца дать ему стакан его немецкой водки. И Инька решился, наконец, откупорить плетеную бутылку, — он чувствовал, что он и сам недалек от смерти, — и принес ее Петру Семеновичу, с трудом доковыляв до его молельной. Шагая через порог крестовой, старик споткнулся и уронил бутылку на пол. Осколки ее звякнули глухо. Темно-желтое вино широкой струей разлилось по полу молельной.

— Акыр! (Конец!) — прохрипел Инька. Кабаев отчаянно завизжал, сполз с кровати и, стоя на четвереньках, по-собачьи жадно принялся лизать темную жидкость. Он хрипел и задыхался. Старухи в ужасе глядели на своего наставника…

С полу Кабаев поднялся потемневший, зеленый, как бы в минуту иссохший и, хватая судорожно ртом воздух, пролаял:

— Боюсь!.. Боюсь я! Не желаю помирать!

Он оторопело и недвижно уставился глазами на древние иконы.

— Уйди! Уйди от меня ты, черная смертужина!.. черт!

Поп очумело ткнул несколько раз в передний угол пальцем. С этим последним своим, черным словом, которого он боялся всю жизнь. Кабаев грузно повалился на пол и вытянулся посреди молельной…

В этот же день у Луши родилась девочка. Она назвала ее Настей. Из чужих только один Адиль зашел проведать безмужнюю роженицу.

Луша лежала в постели. Она была радостно возбуждена и в первый раз, кажется, пошутила с Ноготковым:

— Адиль, возьмешь меня в марзюшки с этим вот приданым?

И с нежной лаской дотронулась пальцем до мягкого еще темечка рядом лежавшей девочки.

Адиль побледнел, захлопал темными ресницами. Сипло выговорил:

— Зачем смеешься? Не надо так шутить с человеком! Сама знаешь, ему бывает очень больно!

Луша пристально посмотрела на Адиля и перестала улыбаться. Крошечная Настя сморщилась и с напряженнейшим усилием зашлепала толстыми, цвета зрелой моркови, губами. Едва заметно подвигала тонкими ноздрями. Это она просила есть. И Луша с грустной лаской сказала Адилю:

— Уйди на минуточку. Мы с дочушкой покормимся.

Помолчала секунду и, глядя недвижно и широко в потолок, со скорбью и горечью вдруг выговорила:

— Нам ведь жить надо!