Яхта: история с рассуждениями

Овальный стол был накрыт белоснежной скатертью, посуда тоже была белой. Около противоположной от главного входа стены, на постаменте в африканском стиле из бронзы, отбеленных клыков животных и угрожающих копий, стояла довольно большая позолоченная клетка для птиц, а в ней сидел и молчал красивейший попугай Карло, или, точнее, Попа Карло. Белый, будто из снега, «похожий на лебедя», как сказала Саломея. Она стояла с болгаркой Виолеттой и Никитой Сергеевичем. Это был тот еще тип. Ученый с мировым именем, неугомонный, вездесущий, знающий и помнящий имена и телефоны стольких людей на земном шаре, что Копейкин звал его Концентратом, имея в виду, наверное, его манеру впихивать в память несусветное количество информации и все это сжимать, трамбовать и продолжать впихивать. Он говорил на всех европейских языках, а на тех, на которых не говорил, просто не хотел. Любил литературу, но средневековую, любил слово вообще, любил музыку, играл на скрипке, а скорее всего, мог сыграть еще и на многих других инструментах. Многие свои дарования скрывал и наслаждался тем, что знал и понимал намного больше, чем показывал. Если давал совет, то бил в десятку. Был сдержан, не добр и не скуп. Но при всем своем старании все равно оставался маргиналом. Людей никогда нельзя обмануть. Приглядывался к Виолетте. Ничего о ней толком не знал и не был до этого с ней знаком.

Бывшая чемпионка мира по художественной гимнастике, Виолетта владела очень симпатичным, не первый год работающим отелем в Варне. Она вытаскивала Никиту на английский, потому что по-русски уже почти ничего не помнила со школы, а он отвечал ей на болгарском. Ему-то какая разница, делал, как удобнее даме.

Подкупающим в нем было то, что он обладал манерами аристократа, а лицо выдавало такой охват и разнообразие прожитого, что рядом с ним даже Саломея казалась себе девочкой с портфелем в руке и в пионерском галстуке. Может быть, Виолетта этого не видела? Она выглядела суховатой на эмоции и настороженной.

– Мне всегда надо было переиграть русских, – неожиданно призналась она. – Соперников нужно было чувствовать и понимать, и все закончилось внутренней русофобией. Захотела строить показательные под Шостаковича. Это было не только немодно – неприменимо для команды. Это заставляло меня прятать свой внутренний мир. Я выигрывала медали. Но почему я их выигрывала?

– Никита Сергеевич, ты прятал свой внутренний мир? – спросила Саломея.

– Я всю жизнь превращал его в уравнения, – немного рассеянно ответил он.

– Это правда, что место рождения определяет нашу жизнь? Есть ли в этом высший разум, с которым невозможно состязаться? – Виолетта была не промах.

– Забудьте про свои соревнования, – пошутил Никита Сергеевич. – Он вам не соперник.

– Или она? – уточнила Саломея.

– Конечно, «она» – высший разум. Ты об этом?

– Я о стране, в которой ты родился. Она в определенной степени влияет на жизнь.

– Чем меньше страна, тем меньше жизнь, – отчеканил Никита Сергеевич.

– Ты такими уравнениями нам сейчас хвастался? – спросила Саломея.

– Две булавы в тонких девичьих руках и Шостакович. Сколько раз вы завоевывали золото, Вили?

– Семнадцать. Но самый счастливый момент не этот. Даже не олимпийская медаль. Точнее, не медаль, а ощущение помеченного, сломавшего стену, прорвавшегося, – Виолетта не сдавалась. Она толкала и толкала свой вагон.

– Очень деструктивный элемент эта хрупкая девушка. Мы тут играем по правилам, а хорошо работающий механизм долго работает, – хихикнул, но и намекнул Никита Сергеевич.

– Не бойтесь за меня. В любой системе наслаждаться можно, только в ней оставаясь, тем более отдыхать.

– Я вот думаю, мы так идеализируем восточные единоборства и забываем о том, какие возможности дает классический спорт, – заметила Саломея. – Почему вы не стали тренером? – спросила она Вили.

– Мне нечего дать. Я не знаю, как объяснить, я могу только сделать сама. Хороший тренер редко хороший спортсмен, вы наверняка об этом слышали. – Потом добавила: – Я боролась за себя.

Впечатления от Виолетты были похожи на холодный душ перед сном. Короче, Никите Сергеевичу тоже повезло.

Остались самые счастливые – Джузеппе и Филипп. Зип и Фил. Или «I Feel your Zip», – шутил по-своему остроумный Копейкин. Они не играли вместе со всеми. Они были бесстрастными судьями.

Море заметно успокоилось. От этого стало уютнее, вещи как бы заняли свои места, больше не шевелились от качки, и их можно было лучше рассмотреть, особенно кукол: Мальвину в голубом платье, шелкового Артемона с золотыми часами на передней лапе, Тортиллу с перламутровым панцирем, украшенным аметистами и кораллами, Лису Алису с соболиным хвостом, Кота Базилио, зайца, Карабаса-Барабаса, зеленого Дуремара. Пламя свечей нашептывало спускающуюся таинственность, из динамиков доносился клавесин, тихо пахло сандалом и амброй.