Якоб решает любить

Одна женщина спряталась с дочерью в чулане, их обнаружили сидящими на мешках с зерном, утаенным от народа. Какая-то сумасшедшая старуха — так назвал ее солдат — сиганула в бочку с дождевой водой и чуть не захлебнулась, ее вытащили и избили до полусмерти. Служивый рассказывал обо всем этом так увлеченно, словно делился какими-то новостями и тем самым вносил некоторое разнообразие в монотонные казарменные будни. Точно так же он мог бы рассказывать о мимолетном романе с девушкой во время увольнения.

Мы выкатили телегу на улицу, где уже стояло много людей, готовых к отъезду. Кто-то плакал и причитал, кто-то робко просил о чем-то или пытался в последнем порыве гордости вытребовать себе побольше. Никто не протестовал против несправедливой депортации, возмущались только тому, что им не хватило места или времени.

Некоторые взяли с собой даже плуги, коров и лошадей. Мы оказались в одном вагоне для скота вместе с семьей коренных румын. Отчаявшийся отец семейства не был ни политически активным, ни богатым и, по его заверению, всегда исправно выполнял нормы. Он не понимал, как он здесь оказался. Ему было ясно, почему это коснулось нас — немцев, но при чем тут он и его семья? Он сокрушался, сидя рядом с молчаливой женой и мальчуганом, который с испуганным лицом жался к матери. Румын хотел взять с собой свою тощую лошаденку, но та выпала из вагона и так покалечилась, что майор пристрелил ее на месте.

В вагон залезла молодая венгерская пара, которую я никогда раньше не видел, потому что они жили на отшибе. С собой они взяли двух коров и мебель, которую купили совсем недавно на деньги, подаренные к свадьбе. Молодожены так мечтательно смотрели друг другу в глаза, словно отправлялись в свадебное путешествие. Мужичонку в лохмотьях, приехавшего к поезду на сломанной телеге со скудными пожитками, лейтенант отослал домой. «Если этот — враг народа, я сожру свою фуражку!» — крикнул он майору. Молодой офицер явно упивался своей властью.

Атмосфера была жуткая: в полосе света фар время от времени появлялись фигуры, а потом опять исчезали в темноте. Разглядеть, что там происходит, было невозможно, но это повторялось снова и снова. На полустанок продолжали прибывать покорившиеся судьбе люди, их отводили к вагонам, где еще оставалось свободное место.

Какое-то время я думал о побеге. Представлял, как вернусь на костяную гору и продолжу свою работу. Я искал трещину или дырку в полу вагона, высовывался в дверь, проверяя, есть ли возможность незаметно спрыгнуть. Но теперь вагоны были новые, а по обеим сторонам состава стояли солдаты. Наконец я уселся рядом с отцом, который наблюдал за мной все это время и как будто радовался, что на этот раз сбежать мне не удастся. Но как-то устало.

Постепенно, очень медленно, все затихло, и в деревне, и в поездах, только мычали коровы, иногда ржала какая-нибудь лошадь. Позабытый петух лениво прокукарекал, чтобы напомнить о себе или возвестить новый день, в наступление которого только он и верил. Один солдат просунул нам сигареты, другой — бутылку воды. Когда забрезжил рассвет, двери вагонов закрыли и заперли.

— Неужели это никогда не кончится? — спросил я отца.

— Боюсь, что нет.

* * *

Когда я вспоминаю этот поезд, то первым делом в памяти всплывают запахи. Запах горячего дегтя, исходивший от шпал под палящим солнцем. Запах грязи и пота, коровьего дерьма, что шлепалось нам под ноги. Запах мочи из старого ведра — поезд останавливался редко и только для того, чтобы скотина не околела от жажды, тогда мы выводили животных на водопой к какой-нибудь почти пересохшей речушке.

Для этого мы разобрали один из шкафов молодоженов и смастерили мостки, чтобы коровы могли выйти из вагона. Единственным нашим удовольствием было парное молоко, которым буренки терпеливо и покорно одаривали нас каждое утро перед рассветом. Кувшин молча передавали по кругу.

Пока поезд ехал через Банат, мы часто видели людей, остановившихся в чистом поле: маленькие группки пытались спрятаться от солнца в тени повозок, большие толпы походили на народные гуляния или ярмарки. Однако неподалеку от них стояли солдаты охранения, тоже изнывающие от жары. Это была единственная справедливость из всего, что с нами происходило. Все, кто стоял в поле, — и охраняемые, и охранники, — ждали спасения от мук — поезда, который увезет их.

На вспаханных полях, на склонах холмов, в высокой траве стояли люди со шкафами, буфетами и сундуками, набитыми нижним бельем, заштопанными штанами и потертыми свитерами. Одна женщина положила своего младенца в открытый ящик и развесила на ветвях деревьев мокрые пеленки и белье. Потому что даже там, под открытым небом, она хотела остаться порядочной домохозяйкой. Весь склон был увешан бельем, казалось, будто на холме вырос парус. Какой-то мужчина сидел в кресле посреди речки и остужал ноги в воде. На коленях у него лежала шляпа, дамская, — быть может, последняя память о жене.