Якоб решает любить

Тогда я наконец убежал, а следом за мной Катица, и я никак не мог от нее отделаться, даже угрозами. Когда я оборачивался и бросал в нее камешек, она просто останавливалась. Как только я продолжал путь, она шла в нескольких шагах от меня. Катица остановилась у наших ворот, а я пошел прямиком в дом, взял длинную бечевку и дедов носовой платок, потом нашел в сарае две тонкие штакетины. Сунув все это под мышку, я схватил нашего старого, гордого петуха и через узкую дверцу в задней стене хлева вышел в поле.

Словно догадавшись, что я задумал, Катица уже ждала меня там.

— Не надо этого делать. Он старый. И так скоро помрет, — сказала она.

— Вот поэтому можно прикончить его и сейчас.

Я решительно побежал по полю, не обращая внимания на ее нытье, — она ободрала босые ноги о жесткие комья пашни. Подыскав подходящее место, я воткнул одну из штакетин в землю и привязал к ней петуха. Платком я завязал себе глаза, занес другую штакетину над головой и стал ждать. Будь петух похитрей, он сумел бы пару раз увернуться.

Сначала я по нему не попал, потом — тоже промахнулся. Сорвав с глаз платок, я намотал бечевку на штакетину так, что петуху осталось для маневра не больше полуметра. Снова надел повязку, замахнулся и ударил. Петух упал оглушенный. Сняв повязку, я колотил птицу до тех пор, пока она не превратилась в кровавое месиво. Потом Катица подняла останки и сказала: «Из этого мама сможет сварить суп. Я отнесу домой, ладно?»

Моя мать сидела на крыльце. Задрав юбку, она держала между ног гуся и заталкивала ему в клюв зерно. Гусь не сопротивлялся, он разучился кормиться самостоятельно и каждый день ждал свою порцию из рук матери. Как только она выходила во двор, этот гусь следовал за нею по пятам.

— Наш петух пропал, — сказала она равнодушно.

Я сел рядом с ней и почувствовал, как напряжение отступило.

Отец все больше терял надежду вырастить из меня наследника. Первую проверку я не прошел уже в четыре года. Он посадил меня на одну из самых дохлых лошадей в нашем хозяйстве, она всю жизнь ходила по кругу, вращая жернова старой сельской мельницы. Эта кляча знала только мир, ограниченный тем кругом, по которому она ходила, пока от нее не остались кожа да кости. Если ее не понукали, она просто останавливалась на месте, как старый человек, забывший, что же он собирался сделать.

От равномерного покачивания я уснул прямо на спине лошади, словно на корабле в открытом море. Кляча остановилась и мирно жевала зерно из торбы. Так нас и застал отец. Тогда он впервые поднял на меня руку — ударил по голове.

Потом, в девять лет, он взял меня на полевые работы. Хотя отец с дедом уже могли бы и не заниматься физическим трудом, они старались сами заботиться о своей земле. Как и батраки, они вставали в пять утра и шли на поле, где иногда оставались до самого вечера. В обед мать всем приносила еду.

Была пора заготовки сена, мужчинам в меру сил помогали женщины и дети, и в деревне от рассвета до заката почти никого не было. Однажды утром, несмотря на протесты матери и деда, считавших, что я еще слишком мал, отец разбудил меня спозаранок и заставил присоединиться к работникам, отправлявшимся на поле. Там он поставил меня на телегу, сунул в руки вилы, размером чуть больше меня, и велел разбрасывать сено по кузову, как и все остальные. Очень скоро он увидел, что эта задача мне не по силам. Под смех окружающих отец отправил меня домой.

Позже, когда мне исполнилось одиннадцать, он вздумал накачать мне мускулы и стал гонять меня по двору с тяжелым грузом, пока у меня не подкашивались колени и я не падал под тяжестью маленького, но полного до краев бочонка или только что заколотой свиньи. Стоя у окна, он подгонял меня: «Ты можешь лучше. Вставай!»

Дед, сидевший в углу двора, упрекал отца:

— Да оставь ты его в покое. Мальчонка не для того создан.

— Если б я знал, для чего он создан, — ворчал отец. — Так он и до совершеннолетия не доживет.

— До сих пор ведь не помер. Вот же он, жив еще, и так просто ничего с ним не случится. Ты доконаешь его такими тренировками.

Отцу пришлось в очередной раз убедиться, что усилия его бесполезны и опасны для моей жизни, тогда он изменил стратегию.

— Может, ты и не годишься для тяжелой работы, что ж, ее могут делать за тебя другие. Главное, чтобы ты разбирался в делах.

Отец стал брать меня с собой в Темешвар, в порт и на встречи с партнерами в кабаках на Йозефсплац. Он считал, что никогда не рано начинать учиться хитрости и деловой хватке. Я сидел рядом с ним перед стаканом лимонада в темных, прокуренных залах, пока он вел долгие переговоры. Сначала надо было расхвалить свой товар, потом — пожаловаться на высокие цены, и все начиналось сначала. В конце концов сделка заключалась рукопожатием. Выходя из кабака, отец шептал мне: «Мы его только что выпотрошили» или: «Обвел нас вокруг пальца, чертяка».

Часто мы бывали и в порту, где он брал меня на борт австрийских кораблей, пока его люди загружали нашу скотину, зерно и овощи, которыми потом набивали себе животы венские горожане.

— Если б не мы, венцы голодали бы и не могли бы воевать, — говорил отец.