Якорь в сердце

Вся дальнейшая жизнь Талава была логическим продолжением этого первого шага. Однажды попав в «черный список», он, дипломированный штурман дальнего плавания, не мог устроиться даже кочегаром на суда латвийских пароходных компаний. На английских судах Талаву за пять лет тоже не удалось дослужиться выше старшего матроса, и золотые часы — награда за отличные успехи в училище — вскоре перекочевали в один из ливерпульских ломбардов. О своем дипломе и удостоверении штурмана Талав больше не заикался. И потому понятно изумление английского капитана, узнавшего в лоцмане, проводившем его судно в Лиепайский порт, своего бывшего подчиненного Талава… Это было весной сорок первого года.

Среди миллионов солдат, защищавших Советскую Латвию от фашистских захватчиков, был также и Фрицис Талав. Почти четыре года он командовал разведподразделением в Латышской стрелковой дивизии. В стиле работы председателя артели до сих пор сохранилось что-то от командира фронтовых разведчиков; быть может, это сказывается в привычке всегда быть впереди, искать и находить новые пути. Может, как раз потому новейшая аппаратура для обнаружения косяков рыбы сейчас испытывается в руководимой им артели.

— Вам повезло, — сказал мне председатель, — с завтрашнего дня два наших траулера будут работать с эхографами. Вообще-то аппарат не нов — с помощью звуковой волны он замеряет и регистрирует глубины, отмечает всякое уплотнение среды и препятствие, а следовательно, и крупные косяки рыбы, — но до сих пор эти приборы устанавливали только на больших судах. Теперь же двум инженерам из Молдавии удалось существенно упростить всю эту технику, приспособить ее для малых судов… Пойдемте, хочу уломать капитана Крума стать подопытной морской свинкой.

Это оказалось не так-то просто. Как уговорить на что-то человека, если нет возможности непосредственного с ним общения?

— МРТ-101, вызываю МРТ-101! Отвечайте по четвертому каналу! — вот уже третий раз кричит диспетчер в микрофон.

Ответа нет! В помещении рации стоит свист, урчание и попискиванье. Временами ткань на репродукторе вздрагивает от треска, напоминающего пулеметную очередь. Впечатление такое, будто все тайные силы атмосферы в сговоре против нас.

Под конец в хаосе шумов послышался чей-то нетерпеливый голос: «Веду лов в квадрате пятьсот. Первым тралом взяли восемь центнеров. Сейчас пошел вира второй. Домой придем завтра вечером. Конец». И металлический щелчок отсек дальнейшие переговоры.

Напрасно диспетчер вызывал к аппарату Арвида Крума. Никто не откликался. Там, на судне, кипит работа, и капитану не до разговоров.

— Ничего, — успокоил меня председатель. — С ним по соседству ведет лов двадцать первый, он передаст распоряжение. В пять Крум будет здесь как часы. Но вам лучше прийти утром, к самому выходу в море.

Утром, по рыбацким понятиям, — это значит часа в три-четыре ночи. Накануне они вернулись в гавань сравнительно рано и успели это отметить.

Капитан явился с опозданием на пять минут. Перепрыгнул через фальшборт, издали помахал рукой товарищам и направился в рулевую рубку. Чуть погодя закашлял мотор. Постепенно баритон перешел в сочный бас и присоединился к многоголосому хору траулеров. Мы отчалили.

Зная, как строго следит портовое начальство за тем, чтобы судовые команды были на борту в полном составе, я не смог удержаться от вопроса:

— Вы что же, даже не проверяете, все ли на судне?

Я уже решил, что Крум застигнут врасплох, когда он заговорил. Почему-то в темноте даже самые обыкновенные слова приобретают особую весомость и глубину смысла. Вот и сейчас слова капитана показались мне преисполненными важности, отвечающими настроению команды траулера.

— Ведь все мы люди, — медлительно проговорил он. — И если я мог явиться на работу, почему бы и остальным не поступить так же? Чем они хуже? Если б я не верил в товарищей, как в самого себя, то разве согласился бы бороться за звание экипажа коммунистического труда?

Мигающие огни порта, красные и зеленые светлячки буев, вспышки створных знаков, передавая друг другу траулер, словно эстафетную палочку, уверенно провели нас через ворота порта. Теперь ночь рассекал лишь луч маяка, направляющий нас к горизонту, словно белый указующий перст.

Море встретило нас вполне приветливо и миролюбиво. Капитан мог преспокойно доверить штурвал матросу. Проложив курс, он спустился в кубрик отдохнуть. Я остался в рубке, но разговор с рулевым не клеился. Негромко тикали большие морские часы на переборке, временами поскрипывал штуртрос, в пепельнице тлел, постепенно угасая, забытый окурок.

Проблески маяка побледнели, темнота обретала студенистую прозрачность. Вскоре стала различима поверхность моря, изредка показывавшего в презрительной ухмылке свои белые зубы. Другие тралботы в таких случаях кланялись в пояс, как бы свидетельствуя глубокое почтение сединам волн. Наш же траулер, один из наибольших во флотилии прибрежного плавания этой артели, снисходил лишь до высокомерного легкого поклона и тотчас же горделиво вздымал нос.