Якорь в сердце

— Типичный Микеланджело из Задвинья! Хочешь под вывеской искусства увековечить своего внебрачного ребенка? Или довоенный роман? Не пойдет! — Заметив выражение лица Кристапа, меняет тон. — Охотно верю, что она так выглядела, но карточки для паспорта можно заказывать у фотографа на базаре.

— Каждое обобщение строится на конкретном жизненном материале, — чуть заметно усмехается Кристап. — Цитирую единственный авторитет, который ты признаешь, — тебя самого!

— Что-что, а подлизаться умеешь… — Бруверис бросает окурок и каблуком растирает его о глиняный пол. — В искусстве, однако, важно не внешнее сходство, а характер, пойми ты наконец!

Кристап не намерен уступать.

— А что по этому случаю говорит твой возлюбленный Бетховен? — задиристо спрашивает он, кивнув на магнитофон. — Вспомни: «главный признак настоящего человека — не сдаваться назло всем трудностям и преградам».

— «Радость через страдание» — знаю, как же… — Бруверис задумчиво смотрит на девичью головку. Он поглощен музыкой. Ритмическим покачиванием как бы подталкивает зарождающиеся звуки. Постепенно черты его смягчаются.

— А знаешь, все-таки звучит! — объявляет он окончательный приговор. — И почти без диссонансов. Да! А теперь выключай свою шарманку. Я этого скрежета не переношу. Не музыка, а черт те что, как будто вода хлещет в железную раковину… И все-таки надо будет переделать. Ты не учел фактуру материала, а также угол зрения.

— Можно? — раздается в дверях.

Незаметно для обоих в мастерскую вошел Волдемар Калнынь.

Бруверис идет ему навстречу.

— Калнынь из телевидения, — представляется редактор и протягивает ему руку.

Бруверис в ответ что-то невнятно бурчит, но Калнынь не такой человек, чтобы смутиться кислой встречей.

— Уважаемый профессор, — продолжает он как ни в чем не бывало. — Мне поручено ко Дню Победы подготовить передачу о творческих достижениях наших художников, посвященных этой знаменательной дате.

— Слишком рано. Мы еще только ищем. Окончательный вариант пока не готов, — отбрыкивается Бруверис.

— Тем лучше, мастер, общественная мысль придет вам на помощь, — возражает Калнынь, оглядывается и замечает головку девушки. Лишь теперь он узнает Кристапа, который демонстративно уставился в окно.

— Это же Гита! — подойдя поближе, восклицает он. — Ну конечно, Гита! А где она теперь, вам известно? — обращается он к стоящему к нему спиной Кристапу.

— Раз не вернулась из Германии, значит, ее нет в живых, — нехотя отвечает Кристап.

— А может быть, осталась на Западе?

В вопросе Калныня звучит вызов.

Кристап пожимает плечами.

— Откровенно говоря, я не понимаю, какой смысл ворошить прошлое? — не унимается Калнынь.

— Если не ошибаюсь, первым ворошить его начали вы.

— Вот я первым и предлагаю покончить с этим раз и навсегда. Пич мне много чего рассказал, и о лекарствах, и о хлебе. Я понял, что жизнь далеко не так проста, как… Ты мог бы когда-нибудь подняться ко мне. У нас запланирована серия передач о начинающих художниках.

— Спасибо! — холодно отвечает Кристап. — Я приду в тот день, когда смогу предъявить жемчужины.

…Столь же настороженно и неприветливо Кристап ведет себя во время своего знакомства с Аусмой. До этого несколько раз он встречал ее в коридорах академии, видел как-то на общем собрании, даже с удовольствием отметил про себя, что у первокурсницы по классу графики тонкая фигура, красивые длинные ноги. Мелькнула мысль, что было бы неплохо с ней познакомиться. А сейчас он не может отделаться от оскорбительной догадки, что начинающую журналистку подослал к нему Волдемар Калнынь. И когда в довершение всего Аусма вынимает из спортивной сумки тетрадку для эскизов и коробку с углем — ей нужно нарисовать художника за работой, — Кристап становится непростительно груб.

— Вы можете писать про меня что угодно, никто не вправе вам это запретить. Если редактор ваше сочинение пропустит, радуйтесь, я протестовать не буду. Серьезные люди таких статеек все равно не читают. А картинку сразу заметят все, некоторые, может, и узнают… За какие грехи я так наказан? Я не вундеркинд, не гений из сельской самодеятельности. И вас никогда ничем не обижал… Конечно, каждый зарабатывает себе на хлеб как умеет, но на этот раз вам придется подыскать себе другую модель…

С пылу Кристап наговорил бы наверняка еще с три короба, но, подняв глаза на Аусму, он замечает, что по щекам девушки катятся слезы. Она и не пытается их скрыть, дрожащими пальцами запихивает обратно в сумку принадлежности для рисования. Откуда ему знать: девушке представляется, что рухнул мир, пошатнулась вера в святые идеалы.

— Я так надеялась, — шепчет она, — что на этот раз мне удастся написать настоящий портрет художника. Неужели я такая гусыня, что со мной серьезно и разговаривать нельзя…

Он понимает, что надо бы уступить, как-то успокоить зареванную первокурсницу, может быть, даже поцеловать. Но слезы всегда приводят его в бешенство. Он видел сухие глаза женщин, когда у них отнимали самое дорогое, видел, как они молча переносили самые тяжкие унижения. Настоящие люди не дают так легко волю своим чувствам. Он не верит этим слезам.