Якорь в сердце

— И в первый раз ты тоже ничего не чувствовал? — Словно не веря своим глазам, Григол оглядел плотную фигуру Герберта и усмехнулся: — Ах да, ты же родом с острова, еще в пеленках ходил с отцом в море…

Однажды в свободную минуту ребята стали вспоминать, как кто попал на морскую границу. Дошла очередь и до Берзлапы.

— Это был номер хоть куда! — он поднял большой палец. — Даугаву вы знаете, да? Так вот в самой Риге в середине реки есть островок. Никогда я не мог понять, какого черта там поселились люди, — один песок, даже огородишко развести и то трудно. Скорей всего потому, что там когда-то была лесопильня, а старикам лень было утром рано вставать и ездить из города на работу… Я единственный человек в мире, который там родился, так сказать некоронованный король Заячьего острова. Понимаете, наши в это время освобождали Ригу. Все мосты были взорваны фрицами, пароходики не ходили. Так что мать никак не могли отвезти в роддом. Позже она этим гордилась и просила записать в моем свидетельстве о рождении — в Риге, на Заячьем острове. Стали в военкомате рассматривать мои документы, изучали, изучали, майор эдак хитро подмигнул мне и говорит: «На ловца и зверь бежит — нам как раз нужны бравые моряки!» У меня, конечно, душа в пятки — кому понравится месяцами болтаться вдали от берега и к тому же лишний год служить?

Но когда я услышал, что в пограничники, то не стал ерепениться. Всего смешнее, что на флот приняли и моего братишку, который честно-благородно родился в больнице на Московской улице. И приняли только потому, что он мой ближайший родственник. После демобилизации я всех вас непременно приглашу к себе в гости, покажу, как живут рижские моряки, нанюхаетесь у меня соленого воздуха на Заячьем острове!..

Григолу не хотелось сейчас спускаться в кубрик, воздух там был спертый, как-никак десять человек спало, да и пахло недавним ужином, мокрой одеждой. Только успел он об этом подумать, как у него засосало под ложечкой. Охотнее всего он теперь послушал бы рассказы Герберта. Григол чувствовал, что когда-нибудь, вспоминая службу, он поймет, что самым ценным здесь были люди, которых он встретил, их судьбы, мысли, мечты. Лежа на койке с открытыми глазами, Григол мог часами слушать разговоры товарищей. Моряки звали его «великим молчальником» и тем не менее охотно вступали в такие односторонние беседы — кому не хочется излить душу? У Григола были свои суждения, и он мог бы кое-что рассказать, но деликатный парень сознавал, что на корабле один слушающий дороже двоих говорящих. Вскоре он по рассказам, по фотографиям уже знал родителей, любимых девушек, братьев и сестер каждого матроса, их планы, знал, какие книги и фильмы кому больше нравятся, по многу раз перечитывал адресованные им письма, вместе с товарищами радовался хорошим вестям и огорчался из-за плохих. О «великом молчальнике» никто ничего не знал. Кое-кто догадывался, что Григол тайком пишет стихи, но никто не подозревал, что он мечтает сочинить пьесу и изобразить в ней свою жизнь на корабле, всех своих друзей. Ему недоставало только конфликта, на котором можно было бы раскрыть характеры. Григол, однако, не сомневался, что ему посчастливится и он наверняка станет участником какой-нибудь опасной ответственной операции…

Как ни хотелось Григолу поговорить, надо было идти, Берзлапа стоял на вахте, и мешать ему нельзя.

Слова товарища и его усмешка снова напомнили Берзлапе о доме. Оставшись один, он пытался отогнать воспоминания, но взбудораженные мысли снова и снова возвращали в прошлое, совсем как назойливые чайки, что кружат и кружат над кораблем, пока не выклянчат корку хлеба.

Зимой Герберт ходил в школу и обратно домой на коньках, даже во время ледохода старался не давать крюка через мост, а прыгал с льдины на льдину, пока не провалился под лед… Да, с коньков и начались все его беды. С коньков и красивой спортивной сумки, которую отец привез из Москвы. Он учился тогда в седьмом классе, значит, ему было тринадцать. Вместе с двумя желторотыми островитянами из шестого «Б» Герберт возвращался с баскетбольной тренировки. На берегу Даугавы они присели, как обычно, чтобы надеть коньки, и тут из темноты вынырнули пять фигур. У Герберта сжалось сердце. Но он сделал вид, что ничего не замечает. Парни молча окружили мальчишек. Засунув руки в карманы и отвратительно ухмыляясь, они дымили прилипшими к губам сигаретами. Тишина становилась невыносимой, непослушные пальцы никак не могли справиться с узлом на веревке. Наконец Герберт заставил себя подняться.

— Чего вам надо? — спросил он и едва узнал свой голос, такой он был хриплый.

— Ничего особенного, милок, на этот раз обойдемся без поцелуев, — с издевкой проговорил самый длинный из хулиганов. — Просто хотим освободить вас от лишней тяжести, а то, чего доброго, горб вырастет. Давай сумку! — вдруг заорал он. — Быстрей!

— Сумку? Пожалуйста! — и Герберт что есть силы трахнул тяжелой сумкой по морде, искаженной в злобной гримасе. Он даже не подумал о последствиях.