Якорь в сердце

Шведские психоаналитики утверждают, что формирование человеческого характера в основном заканчивается к четырнадцати годам. Позже на него не могут сколько-нибудь радикально повлиять ни наставления, ни переживания. Следовательно, нужно воспитывать, пока не поздно. Пусть узнает жизнь во всем ее многообразии. Лучше лишиться никому не нужных иллюзий уже в детстве, чем строить воздушные замки и потом горько разочаровываться.

На недостаток опыта маленькая Ингеборга действительно не может пожаловаться. Но самый тяжелый удар наносит ей первый день в школе. Неожиданно рушится мир, в незыблемости которого мать сама давно уже не уверена.

В этот день она сидит за рулем в своей машине, которая рядом со многими другими стоит на просторной стоянке напротив школы. Слева от нее расположился пятилетний Ян — такой же плотный и светловолосый, как Ивар. С развевающимися косичками и школьным ранцем на спине к ним подбегает Ингеборга.

— Где отец? — еще издали спрашивает она. — Он скоро приедет?

— Папа занят на работе, — отвечает мать. — Ты же знаешь, что он теперь президент фирмы.

— Но он обещал! — разочарование Инги безгранично. — И сказал, что отвезет нас пообедать.

— Ничего, дочка, мы можем сами поехать в кафе. Там ты расскажешь нам, как тебе понравилось в школе, и закажешь что твоя душа пожелает.

Дочке остается только согласиться. И вот они сидят втроем за небольшим столиком. Широкие окна многолюдного кафе смотрят в осенний сад. Там тоже много посетителей, желающих в этот прозрачный сентябрьский день пообедать на свежем воздухе. Они видны только матери. Дети сели к окнам спиной.

Неожиданно мать вздрагивает. Ведя под руку красивую светловолосую девушку, в сад входит ее муж, высматривает удобный столик.

— Что случилось, мамочка? — пугается Ингеборга, заметив внезапную бледность на лице матери.

— Ничего, ничего, — пытается она скрыть замешательство и ищет глазами путь к отступлению. Единственная дверь ведет через сад, где Ивар уже нашел себе место. — О чем ты меня спрашивала, дочка?

— А что, я теперь все время буду жить у бабушки? — без особого восторга повторяет вопрос Ингеборга.

— Только в рабочие дни. По субботам мы с Яном будем забирать тебя домой.

— А папа? Он будет жить со мной или с вами?

— Не знаю, дочка, ничего не знаю…

К столику подходит одетый с иголочки седой, почтенный господин.

— Добрый день, госпожа Эльвестад! — Он кланяется и целует ей руку. — Какая радость видеть вас! Очаровательные дети. Никогда бы не подумал, что у вас уже такая взрослая барышня, — сыплет он комплиментами на латышском языке.

— Довольно, Паруп, довольно! Приберегите медовые речи для земляческих собраний.

Она обрывает его достаточно нелюбезно. Но Паруп не намерен обижаться.

— Хорошо, что напомнили, — продолжает он как ни в чем не бывало. — Завтра латышская колония устраивает ежегодный осенний бал. Надеюсь, что вы и ваш многоуважаемый муж окажете нам честь и посетите наши скромные чертоги. У меня случайно остались еще два пригласительных билета, стоимостью пятьдесят крон каждый. — Тут он наклоняется и неизвестно почему переходит на шепот, точно заговорщик, решивший доверить государственную тайну: — Представьте себе, будет настоящий шнапс от Волфшмидта, жареный горох со шпиком и пахта — женский комитет позаботился!

— Спасибо, — холодно говорит она. — Но я отнюдь не уверена, что на этом балу найдется хоть один человек, кому мне захочется подать руку.

— Зачем же так, госпожа Эльвестад?! — протестует Паруп. — На родине, конечно, случались и расхождения во взглядах, но здесь, на чужбине, все земляки должны держаться вместе… Пусть эти билеты останутся у вас, может быть, вашему многоуважаемому мужу заблагорассудится…

— Мой муж не придет. Он занят на работе…

В этот миг Ингеборга, которой наскучил непонятный разговор, поворачивает голову и замечает в саду отца. Тотчас она оборачивается к матери и понимает: та тоже видела мужа. В ее недоумевающих глазах появляется выражение взрослой, многоопытной женщины.

В эту ночь, мучимая бессонницей, она ворочается в одиночестве на широком супружеском ложе, пытаясь разобраться, что же ноет у нее в груди: осмеянная любовь? Оскорбленное самолюбие? Мозг, оглушенный успокоительными таблетками, работает лениво, словно в тумане. Она не в силах до конца понять свои чувства. Лишь, одно ощущение мелькает и снова возвращается, пока не принимает более или менее ясные очертания. Если бы ей в самом деле показалось, что жизнь без Ивара не имеет смысла, она выпила бы не три, а все двадцать четыре таблетки, содержащиеся в коробочке, и теперь уже ни о чем бы не размышляла.