Яма на дне колодца

На его полупрозрачный столб натыкается ошалелая весенняя бабочка. Дергается, взмывает вверх. Размышляю о том, как только что не впустил ее в дом. Уберег от смерти, монотонной долбежки в окно, сам факт существования которого она не воспринимает. Спас от отчаянья — видеть мир за границей, но не иметь возможности выйти в него.

Я, намеренно губящий себя никотином, этим самым сохранил чью-то крохотную короткую жизнь. Вспоминаю, что еще не так давно сам был такой же бабочкой. И начинаю жалеть, что не позволил крылатой красавице влететь внутрь…

Эдик морщится, словно ему наступили на яйцо.

Ни он, ни я восторга от беседы не испытываем. Но продолжаем курить на пороге, как два старых приятеля. Обычно старший слуга немногословен и держится так, будто остальные обитатели подвала — люди низкого сорта. Но если уж открывает рот, слушать обязаны все. И ведь, черт побери, именно я задал вопрос…

— Я знаю историю про двух подростков, которым повезло знать такого воображаемого друга, — говорит он в своей привычной неспешной манере. — Судя по найденной после шерсти, вроде как кота, как в той американской сказке. Когда кот появился в квартире, дети даже смогли немного с ним поиграть. Построили домик из стульев, одеял и подушек, посмотрели диафильмы, пощелкали пистоны…

Вспоминаю тяжелые шаги по коридору.

Вспоминаю страх и мочевой пузырь четвероклассника, ужавшийся до размеров спичечной головки; схлопнувшийся сам в себя, будто черная дыра или как-там-это-называется у астрофизиков. Сведенный судорогой жуткой боли, не дающей дышать.

Я не хочу возвращаться в свое детство. В мир, где все кажется простым и прекрасным. Не хочу. Даже несмотря на то, что крохотный Денис не мог даже предположить, что в городе существуют места вроде Особняка…

— Но совсем скоро, еще до прихода родителей, — продолжает Эдик, глядя в майское небо, — обоим предстояло убедиться, что из страны сказок к малышам приходят не только добрые шалуны, наводящие беспорядок и исчезающие до возвращения взрослых с работы.

Он замолкает, гася сигарету о шершавую серость бетонной стенки. Заворачивает окурок в белоснежную бумажную салфетку и прячет в карман штанов. Хочет уйти, но я останавливаю его взглядом. Мы слышим, как внутри Чумаков шутливо спорит с Виталиной Степановной.

Спрашиваю:

— Ты веришь, что детей убил воображаемый кот?

Отвечает:

— А кто сказал, что их убили? Он их забрал. — Глядя сквозь маску Эдика, можно заметить, что это очень усталый, я бы даже сказал — изможденный человек. Интересно, мы тоже выглядим такими в его глазах? — Забрал из наглухо запертой квартиры. А теперь вспомни про батарейки. И подумай, где пролегает твоя призрачная граница нормальности…

Спрашиваю:

— Почему ты им служишь?

Но Эдик больше не отвечает. Уходит прочь, причем мимо жилой комнаты — наверх, в недра Особняка. Тушу сигарету, щелчком отправляю бумажные останки в угол коридора и возвращаюсь в казарму.

На меня снова косятся.

Есть за что. Хоть Эдик и обещал не рассказывать, что теперь хозяин приплачивает мне за репетиторство, догадаться об этом не составляет труда. Я купил себе новую толстовку и кроссовки. Пью только соки, которые заказываю чуть ли не ежедневно. Перестал курить дешевые сигареты. Конечно, они знают.

Санжар уже обулся, готовый заступать на вторую часть дневной вахты. Пашок дремлет, он приболел; Виталина Степановна шумит водой в санузле.

Зато, пока мы курили, в подвал спустилась Марина. Время на отдых ей часто выделяют мимо общего графика. Вот и теперь — остальные готовы вернуться на рабочие места, а она переодевается в «домашнее», чтобы выкроить часок дремы.

Не стесняясь, стаскивает строгую белую блузку. Демонстративно оборачивается, смотрит на меня через плечо. На ней светло-сиреневый бюстгальтер, который она тоже снимает. Санжар испаряется из подвала, Чумаков закрывается газетой.

Марина хочет, я чувствую.

Пытаюсь найти в ее неказистом лице хоть что-то красивое и не могу. Бедра еще крепкие, но поплывшие. Грудь маленькая и дряблая, ноги короткие, нос большой и курносый. По сравнению с женщинами из дома над нашими головами, она даже не серая мышь — полнейшее ничтожество. Тень на водной глади вечером сумеречного дня…

Выдерживаю взгляд, и повариха отворачивается первой. Набрасывает на острые плечи пижамную куртку, стягивает желтые волосы в пучок. Тяжко падает на застеленную койку и тут же закрывает глаза.

Сажусь на свою кровать, сбрасываю тапки и натягиваю носки. Меня ждет работа на свежем воздухе, верная тяпка и пара часов одиночества. Чума, уже успевший переодеться в рабочку, тут же оказывается рядом.

Устраивается напротив на пустой лежанке, где когда-то сидел задумчивый Тюрякулов, поведавший про «судью». Выжидает.

Как и остальные, Валентин Дмитриевич посматривает на меня, точно на предателя. Догадывается о повышении зарплаты, но в чужое дело не лезет и в долг не просит.

— Значит, Диська, на клумбы нынче отправили? — спрашивает, будто бы не зная ответа.