Яма на дне колодца

Но говорю другое. Снова задаю вопрос, на который никто из населяющих Особняк существ так и не смог дать ответа. Спрашиваю:

— Почему они позволяют себе такое? Все это… Ты тут давно, тебе доверяют. Ты должен знать — почему?

Несколько мгновений он неподвижен. В какой-то момент мне кажется, что сейчас его рука метнется обратно к кобуре. Полагаю, Эдик действительно имеет право убить любого, чье поведение посчитает недопустимым или нарушающим запреты дома.

Но мужчина лишь сухо улыбается и поправляет элегантные очки.

Из-за его плеча я вижу неподвижного Себастиана. Тот по-прежнему смотрит в объектив камеры ночного видения посреди пустой незнакомой комнаты.

— Потому что могут, — наконец отвечает Эдик.

Сразу становится заметно, что он чертовски устал. А еще он старый. Из тех, кто еще отчаянно молодится, но в один прекрасный день сообщает: «Я познакомился с девушкой, а потом узнал, что ее мама моложе меня». Правда, в случае с мажордомом знакомство происходит с молодыми мальчиками…

Он замер в шаге от меня, и прямо в эту секунду в его мозгу тоже умирают сотни нейронов. Два умирающих человека стоят напротив друг друга, переплетая слова в необычном диалоге.

— Иногда мне кажется, — вдруг добавляет Эдик, невесело вздыхая, — что плохие люди, портящие жизнь другим, вовсе не разрозненные осколки дурного. Знаешь, так иногда может почудиться — мол, высшие силы намеренно разбросали их по миру, чтобы уравновесить поток буддистского добра и тошнотной мимимишной патоки.

— Иногда мне кажется, — повторяет он, — что все плохие люди на планете, это члены тайного ордена. Паладины энтропии, если угодно. Слуги хаоса, в котором видят суть мироздания. Любой поступок такого существа всегда строится только на одном утверждении — потому что я могу. Потому что такова их натура. И не пытайся искать в этом скрытый смысл…

Мне не по себе. И от полной неподвижности Гитлера на зеленоватом экране монитора, и от усталой исповеди обмякшего в своем костюме Эдика, застигнутого врасплох. От монотонного скрежета, наполняющего кости едва ощутимой вибрацией.

— А какой грех твой? — спрашиваю, стараясь не дрожать. Откровений не жду, но сам разговор заставляет ожидать подвоха. Как в кино, когда злодей выкладывает герою коварный план, а потом стреляет в голову. — За какие заслуги дом сожрал заживо тебя, Эдуард?

Тот отшатывается, словно разоблаченный шпион, чье настоящее имя внезапно произнес шеф вражеской контрразведки. Сухие тонкие губы снова расходятся в неприязненной улыбке. На лицо возвращается маска отстраненности и невозмутимости.

— Грех? — переспрашивает он. — Ты, Диська, всерьез считаешь, что все это… — Он обводит рукой комнату с каменными кольцами и современными системами наблюдения. Но я понимаю, что в виду имеется весь Особняк. — Все это дано нам как наказание?

Теперь его улыбка почти настоящая. Да что там — Эдик едва удерживается, чтобы не рассмеяться. От этого мне становится еще гаже. Кружится голова. Я чувствую запах его пота — чужой, едкий, словно инородный, пробивающийся через заслоны туалетной воды, нанесенной на домоправителя так, словно он принимал из нее душ.

Мы глубоко под землей.

Глубоко настолько, что городским властям не стоит даже помышлять о строительстве метро в этом районе.

Похоронены заживо.

Эдик переспрашивает:

— Грех? — И не дает отреагировать, возвращая мне собственные сомнения, так и не воплощенные в ответ Чумакову. — Ты на самом деле считаешь, что наше пребывание здесь обусловлено наличием грехов или испорченной кармой? — Качает головой, в которой каждый миг отмирают новые сотни нейронных сцепок. — Судьба слепа, Диська, — говорит он. — Искать взаимосвязи между событиями своей жизни и неким влиянием свыше — до ужаса неразумно. Не существует причин. Не существует следствий.

Он недоговаривает. Или выдает желаемое за действительное. Но я молчу, сотрясаясь от мелкой морозной дрожи и скрежета жерновов, проникшего в кровь.

Монолитные стены вокруг нас похожи на утробу гигантского чудовища, болезненно-серые и равномерно-шершавые. Серые, словно хрустящая кожа дорогих перчаток аристократа. Будто блеклая шкура оголодавшего волка, подкрадывающегося к детскому лесному лагерю. Как тлен, опутывающий наши жизни…

— Отправляйся в кровать, — с сочувствием говорит Эдик. — И забудь о том, что видел.

Спорить я не намерен. Оставляю комнату с диском. Не разбираю дороги, иду наугад. Но Особняк услужливо подсказывает повороты коридоров, не позволяя заблудиться.

Забираюсь под одеяло, даже не раздевшись. Кутаюсь, безуспешно пытаясь согреться. Кажется, что холод подземелья впитался в тело, словно крем в тортовый корж; пронзил, стал неотъемлемой частью. Ворочаюсь и скриплю зубами, сражаясь с нестерпимым зудом под кожей спины. Слуги рыцарей энтропии вокруг меня покорно спят, наполняя общую комнату стонами и неразборчивым бормотанием.

Эдик возвращается в подвал через несколько минут.