Ямщина

— Майн готт! Майн готт!

— Будет тебе и майна, если меня слушать не станешь, — хозяин откашлялся, сплюнул себе под ноги, — давай в баню, ступай, ступай…

Послышалось за углом сопенье, затем шаги, Петр попятился с крыльца в сени, оставив дверь приоткрытой. И в эту широкую щель увидел, как хозяин вытолкал из-за угла какое-то странное, лохматое существо. Только приглядевшись, Петр понял, что это мужчина, донельзя заросший бородой, которая доставала ему до пупа. Длинные волосы на голове космами валились на плечи. Одет он был в немыслимое рванье, которое при ходьбе шевелилось на нем, как живое, — каждая тряпочка по отдельности.

— Иди, иди, — приговаривал хозяин, нетерпеливо подталкивая странного ночного гостя в спину и направяя его к бане, стоявшей в дальнем углу широкой ограды. И еще раз, перед тем как двери бани захлопнулись, донеслось до Петра:

— Майн готт!

Хозяин оглядел двор, подошел к воротам, подергал крепкий березовый запор и направился к крыльцу. Петр на цыпочках проскочил в боковушку, лег и, делая вид, что спит, тихонько захрапел. Хозяин, прежде чем пройти в горницу, прислушался. Скоро скрипнула кровать. И — тишина.

«Что же это за оборванец, который бормочет по-немецки? — мучительно думал Петр, — какая связь между ним и хозяином? И какая связь с Боровым?» Но никакой, даже самой маленькой зацепки, ухватить не мог. Получалось, что Боровой тащил его за собой, как незрячего.

С этими безрадостными мыслями он и забылся тревожным сном.

Боровой появился на следующий день, к обеду. Потный, запаренный так, что над ним дымок курился, он скинул лыжи и бухнулся на нижнюю ступеньку крыльца. Покряхтывая от усталости, вытянул натруженные ноги. Глазки под белесыми поросячьими бровями весело поблескивали. Блаженно улыбаясь, Боровой подмигнул Петру:

— Вот, вернулся, как обещал. Какие новости, господин офицер? Все тихо, спокойно?

— Почти что так, — ответил ему Петр, — если не считать появления одной странной особы…

— Какой такой особы? — насторожился Боровой.

— Да скребся ко мне ночью в окно какой-то юродивый, — Петр помолчал, наблюдая за выражением лица Борового, и продолжил: — На вид — бродяга бродягой, но бормочет по-немецки. Я уж не знаю — может, приснилось?

— Приснилось, приснилось, господин офицер! — Боровой упруго вскочил со ступеньки и кинулся в дом. Оттуда сразу послышался его разъяренный крик, перемежаемый матерками.

Хозяин в ответ пытался что-то глухо и невнятно бубнить, но Боровой тут же перебивал его и начинал орать и материться еще громче. Внезапно все стихло, как отрезало, и в наступившей тишине послышался смачный звук увесистой оплеухи.

Боровой выскочил на крыльцо, едва не сшиб со ступеньки Петра и бросился к бане, косолапо раскидывая в беге толстые ноги. Рывком распахнул дверь, согнувшись, нырнул в темное нутро, но тут же вылетел обратно, размахивая пустой глиняной чашкой.

— Затопчу! — ревел он, — затопчу, сволочуга!

И снова — в дом. Хряпнулась об пол чашка, слышно было, как с глухим стуком разлетелись осколки. А дальше, без перерыва, сплошные, хлесткие удары. Истошно заголосила баба. Удары прекратились. Боровой вывалился на крыльцо, изумленно оглядел свой сжатый кулачище и нежно подул на него. А после пожаловался:

— Морда у дурака, как каменна! У-у-ух, господин офицер, дела у нас — хуже некуда! Собирайся, поедем.

— Куда?

— Домой поедем, хватит, попутешествовали!

— А юродивый-то ушел?

— Улетел! На ковре-самолете! Собирайся скорей и не приставай с расспросами, надо будет — сам скажу. Ты же клялся, что нелюбопытный.

Петр не отозвался.

Хозяин, сплевывая кровь с разбитых губ, быстро запряг лошадей, сам отчинил тяжеленные ворота. Делал все это, не поднимая глаз, уперев взгляд себе под ноги.

— И гляди у меня, — обернувшись, размашисто погрозил ему бичом Боровой, — во все шары гляди, иначе я тебе их вышибу!

Хорошо отдохнувшие лошади сразу взяли веселый ход. К вечеру выбрались на тракт и заночевали на первом же постоялом дворе, где беспощадно разбойничали голодные и вездесущие клопы. Петр с Боровым чесались, ворочались и, в конце концов, не выдержав, дружно поднялись еще до рассвета, отказались от чая и выехали на Томск.

Всю дорогу Боровой мычал непонятную песню без слов, о чем-то напряженно думал и время от времени, встряхиваясь, протяжно выговаривал:

— Ничо-о-о, па-а-ря, вы-ы-едем!

19

Поездка с Боровым никакой ясности не добавила — наоборот, еще сильней все запутала. Тихону Трофимовичу с Петром только и оставалось, что теряться в догадках и предположениях. Между тем миновала Масленица, наступал Великий пост и в аккурат накануне Прощеного воскресенья взыграло солнце и обвалилось тепло, да такое напористое, что на склонах томских улиц забулькали первые ручьи. Правда, утром придавил морозец и улицы зазвенели хрупким ледком, но солнце поднималось яркое и уже по-весеннему веселое. Сосульки на крышах дружно ударили гулкой капелью; воробьи, пережившие зиму, захлебывались в радостном чириканье. В прохладном, звенящем воздухе ядрено пахло конским навозом.