Ямщина

Полный мрак нависал над ней. Рядом кто-то шевелился, сопел и толкал ее в бок острым локтем.

— Где я? — спросила Феклуша.

— Где лежишь, там и есть, — она узнала голос хозяйки заимки, — только тихо лежи, девка, голос шепотом подавай. Поняла? Слава Богу, оклемалась маленько…

— Ребеночек мой…

— Здеся он, на руках у меня. Боюсь, девка, не жилец он, шибко уж раньше срока ты им опросталась. Хорошо хоть отруби успела схватить, обложила его отрубями, держу вот… Парень родился. Будто чует, даже не пикнет.

— Дай мне его.

— Держи, не разматывай только, чтоб отруби не высыпались. Нашарила? Ну и держи.

Феклуша в темноте осторожно обняла руками маленький сверток, прижала его к груди, услышала легкое, едва различимое дыхание и успокоенно улыбнулась, даже забыв спросить — почему они оказались с хозяйкой заимки в какой-то тесной яме, в непроглядной темени? Хозяйка же, не дожидаясь расспросов, заговорила сама:

— Как пальба началась, мы тебя сюда и перетащили. Схорон здесь у нас, сроду никто не найдет. Только бы мужика моего не зашибли.

— А он где?

— Да тоже, поди, воюет. Страх, что творится! Как зачали стрелять, меня прямо ознобом окатило. Ну, даст Бог, пронесет…

«И Петр Алексеич там… А там стреляют… — эта мысль, внезапно появившись, тут же слилась с тревогой за ребенка и Феклуша сторожко прислушалась к его дыханию. Дышит… — Сколько же нам тут сидеть? Господи, только бы не убили, только бы кровиночка моя выжила…» Феклуша теснее прижимала к себе теплый сверток, ладонями, грудью ощущала, что там, пересыпанная отрубями, — живая жизнь. Ее жизнь. И от этого сознания она беззвучно заплакала, и слезы, которые она не могла вытереть, вольно скатывались по щекам.

— Господи, хоть бы одним глазком взглянуть — чего там деется, — вздохнула хозяйка и замолчала, ворочаясь в тесном пространстве и невольно тыкая Феклушу в бок острым локтем.

А делалось наверху, во дворе заимки, страшное, кровавое дело.

Боровой был ранен в ногу и отползал, пятная снег бурыми пятнами, в сторону от крыльца, чтобы укрыться в подвале, к которому вели крутые ступеньки. Какое-никакое, а все-таки за этими ступеньками было укрытие. А если еще вход в подвал не заперт… Ваня-конь, как мог, прикрывал отползающего Борового, но в него самого палили столь густо, что он, распластавшись на земле, то и дело совался лицом в снег, оберегая голову.

Действовали нападавшие зло, напористо и даже не обращали внимания на свои потери: один из раненых истошно кричал, прижимая к животу руки, но к нему никто не попытался даже приблизиться и он в безнадежности елозил по снегу раскинутыми ногами, похожий на черного жука, не до конца придавленного сапогом.

Возле бани лежал толстенный сосновый сутунок. Нападавшие сдвинули его, оторвав от примерзлой земли, и покатили к крыльцу, укрываясь за непробиваемой толщей дерева. Они толкали сутунок перед собой руками, он медленно, будто нехотя, переворачивался, и три человека ползли за ним. До крыльца, до распластанного на земле Вани-коня, оставалось совсем немного. Боровой между тем добрался до ступенек подвала и кубарем скатился вниз. И как только он скатился, Ваня-конь перекатом, не поднимая головы, устремился навстречу сосновому сутунку, а когда до него осталось мизерное расстояние, вскочил на ноги, махом перепрыгнул его, успел выстрелить в одного из ползущих и в неимоверно быстром, прямо-таки конском скоке пересек двор и вылетел в открытые ворота. Вслед ему запоздало хлопнуло несколько выстрелов. Мимо…

По лестнице, прислоненной к пологому скату сеней, один из нападавших быстро вскарабкался на крышу, растолкал жерди и сверху обрушился на Петра. Подоспели еще двое и махом его скрутили.

Все было кончено. Лишь один Боровой оставался отсиживаться у входа в подвал, но его не торопились оттуда выкуривать — только держали под прицелом, дожидаясь, когда он сам высунется.

Петра тычками загнали в дом, накрепко связали руки, велели сесть на лавку. Шею у него неимоверно ломило, но он все-таки повернул голову и, одолевая боль, глянул в сторону боковушки, увидел через распахнутую дверь, что там никого нет. Даже постели на полу не было. Осторожно огляделся дальше — ни хозяина, ни хозяйки нигде не видно. Понял, что они спрятались. И ему стало легче. «Может, пересидят…» — подумал с надеждой. За самого себя, за свою жизнь он нисколько не боялся, готовый ко всему, что бы ни случилось. Жила в душе твердая уверенность, что его крайний час наступит не раньше, чем он увидит Феклушу.

— Ворота заперли? — послышался с крыльца твердый, командный голос. В ответ — неразборчивое бурчанье, и снова: — Ворота закрыть! Я неясно сказал?!

Быстрые шаги — и в дом, нагнув в дверях голову, вошел высокий человек в распахнутом полушубке. Шапки у него на голове не было, и длинные волосы вольно торчали во все стороны, как и борода, похожая на растрепанный веник. С правой стороны на висок выползал широкий багровый шрам. Свежий, еще не затянувшийся как следует. Что-то неуловимо знакомое было в этом человеке, но Петр никак не мог вспомнить.

— Встать!