Ямщина

— Проходи, Тихон Трофимыч, присаживайся. А я задумался… Собираюсь вот… Посыльные позавчера были, алтайские, зовут церковь ставить, наша им шибко поглянулась. Подумал-подумал, да и согласился. Все-таки в деле веселее, глядишь — и дни быстрей побегут. Теперь вот собираюсь; правда, мне собраться — только подпоясаться…

— А я шел — думал, у тебя какая весточка про Феклушу с Петром. Сам понимаю: была бы — так сказал бы давно, а все надеюсь.

— Нету весточки, Тихон Трофимыч, нету… В этом и печаль вся…

— Ладно, вся не вся, а будем надеяться. Когда отправляться-то думаешь?

— Завтра. Они, алтайские, к обеду и подводу обещали прислать. Соберусь сегодня, а завтра потихоньку тронусь.

Нет, не получалось задушевного, как раньше, разговора. Будто совсем чужие, сидели они друг перед другом и тяготились, не зная, о чем говорить. И попрощались холодно, невесело. Тихон Трофимович медленно побрел домой и, когда добрался до своей спаленки, сразу же завалился спать, и сон его настиг тяжелый, душный, непонятный. Что снилось — он и вспомнить не мог, только одно осталось в памяти — большой розовый шар катился по пустой дороге.

«Приснится же дребедень всякая… — досадовал Тихон Трофимович, поглядывая в окно, за которым уже собирались сумерки, — и чего меня на дрыханье растащило, теперь ночью буду глазами в потолок лупать… Ох, грехи мои тяжкие!»

Но спать в эту ночь Тихону Трофимовичу не довелось совсем по другой причине. Вечером, когда уже стало смеркаться, в ворота кто-то громко затарабанил. Белянка, сидевшая на груди хозяина, торчком поставила ушки и насторожилась, словно почуяла что-то тревожное.

— Ну-ну, не бойся, — Тихон Трофимович погладил свою любимицу по макушке, бережно ссадил на пол и поднялся, чтобы узнать — что за гости явились на ночь глядя.

Оказалось, что пришел староста Тюрин. Непохожий на самого себя и донельзя растерянный, даже большущая окладистая борода и та была взъерошена и будто сдвинута набок. В руках — бумага, свернутая в трубочку, и он перекладывал ее из ладони в ладонь, словно она обжигала кожу и не было никакого терпения держать ее.

— А я уж думал — варнаки какие нагрянули, так шибко в ворота долбятся, — пошутил Тихон Трофимович.

Но поздний гость на его шутку не отозвался; не здороваясь и забыв лоб перекрестить, он прошел к столу, выкрутил до отказа фитиль в лампе, отчего в спаленке стало светло, как днем, и грузно шлепнулся на стул, будто шматок сырого теста.

— Тут покруче забота навалилась, Тихон Трофимыч, така забота, что варнаки по сравненью с ей — тьфу, семечки! — Тюрин перевел дух, выложил на стол бумагу и шепотом, оглянувшись, выговорил: — Царевич к нам едет…

— Куда? В Огневу Заимку? — опешил Тихон Трофимович.

— В том-то и дело, что через нас поедет. В волости я седни был, в Шадре, по вызову, начальства нагрянуло видимо-невидимо, настращали и бумагу вот выдали. Велено на сходе ее зачитать, ну и сделать все в точности, как там прописано… — Тюрин помолчал, со свистом потянул носом и вздохнул: — Не было печали… Ты уж, Тихон Трофимыч, пособи мне, ты человек бывалый, со всяким народом видался, не то что я — тележного скрипа пужаюсь…

— Да в чем же я тебе пособлю? — развел руками Тихон Трофимович.

— Вот прочитай эту бумагу, а после скажешь.

Тихон Трофимович помедлил и развернул скрученную в трубочку бумагу. Она оказалась толстой, лощеной и даже слегка поскрипывала. Четким каллиграфическим почерком с красивыми завитушками на ней было написано: