Ямщина

Стукнула дверь, и в зале стало тихо. Щербатов без устали шевелил занемевшими руками, разгоняя кровь. Боль в плече не отпускала, но теперь он к ней уже притерпелся. На ощупь нашарил в темноте увесистую ножку от разваленного кресла и тихонько приоткрыл дверь. Рыжебородый сидел к нему спиной и наклонив голову что-то быстро писал. Он даже не успел оглянуться, а после удара по затылку сунулся лицом в мелко исписанный лист и затих. Щербатов связал его той же самой веревкой, от которой только что освободился, подтащил и прислонил к резному шкафу. Открыл верхний ящик — револьвер был на месте. Крутнул барабан — заряжен полностью. Там же, в ящике, лежала коробка с патронами. Сунул ее в карман, на всякий случай. Подошел к столу, взял мелко исписанный листок. Прочитал: «Граждане! Этот приговор, исполненный нами над гонителем свободы и мракобесом Любомудровым, есть суровое предупреждение всем черным силам власти. Россия, истомленная голодом, самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылке, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, не может жить так далее…» И — длинный, рваный на бумаге, росчерк после удара.

Щербатов плеснул из чашки остывшего чая в лицо рыжебородому, тот замычал, попытался поднять голову и не смог — уронил ее еще ниже. И в этот момент тихо открылась дверь, в прихожей послышались уверенные шаги, а в зеркале Щербатов увидел Константина, который шел с большой коробкой из-под торта, перевязанной нарядной голубенькой лентой. Он сразу понял — что в этой коробке. Неслышно отступил за стену, которая отделяла зал от спальни, но в то же время продолжал видеть Константина в зеркале. Тот остановился, увидев рыжебородого, обернулся назад, собираясь, очевидно, выскочить в прихожую, но Щербатов негромко приказал:

— Стоять! Иначе я стреляю! Коробку на пол и к стене, быстро!

Константин медленно обернулся на голос, пытаясь определить, где Щербатов, и, поняв, что он за стеной, сдавленно крикнул:

— Хайновский! Бегите!

И сам круто развернулся, бросаясь в прихожую.

— Стоять! — Щербатов выстрелил в пол.

Константин с разбегу споткнулся о ковер и, падая, отшвырнул от себя коробку из-под торта. Из нее с неимоверным грохотом взошло грязно-желтое пламя.

Щербатова отбросило от стены, ударило о ночной столик, и он, разломив его, пролетел дальше, разорвав подушки на кровати, выпустив пух и, судорожно хватая его, ускользающий из ладоней, задохнулся от душного, едкого запаха.

Было тихо, только из разбитых окон с жалким теньканьем высыпались остатки стекол. И вдруг раздалось негромкое щенячье повизгивание. Перемогая тошноту, подкатившую к горлу, шатаясь от разрывающей головной боли, Щербатов на подсекающихся ногах выбрался в залу и в дыму, в грязной копоти, в кружащихся лохмотьях обоев увидел Константина, который, повизгивая, извивался на полу и был почему-то странно маленьким. Лишь приглядевшись, Щербатов понял — вместо ног у Константина были два рваных, брызгающих кровью обрубка…

19

За спиной жандармского полковника Нестерова висел большой портрет Государя в полный рост, и Щербатов, отвечая на вопросы, старался на этот портрет не глядеть. Потому что всякий раз, как только он поднимал глаза, ему сразу же виделось яркое осеннее утро, полковой плац и он слышал звенящий в прохладном воздухе отеческий голос: «Здравствуйте, гренадеры!» Как же он был счастлив тогда, впервые увидев перед собой человека, который собирал воедино и этот дружный воинский строй, и счастливую молодость, и осознание всех, кто был на плацу, что они едины и служат единому делу.

Все пошло прахом! Теперь уже никогда не возвратиться ему, поручику Щербатову, в тот строй и никогда не увидеть Государя, а все офицеры полка, без сомнения, отвернутся от него, а если доведет судьба встретиться, то никто не подаст руки. Да, впрочем, навряд ли такая встреча с кем-то из бывших сослуживцев состоится. Теперь у них разные пути…

Полковник Нестеров устало вздохнул, отпустил секретаря, который вел запись допроса, и придвинул Щербатову коробку с длинными, душистыми папиросами, предложил:

— Угощайтесь, если желаете.

— Благодарю. Я не курю.

— Похвально, весьма похвально, — сам Нестеров неторопливо закурил, аккуратно положил обгорелую спичку в пепельницу странной формы: с одной стороны это была прелестная девичья головка с локонами, а с другой — безобразный оскаленный череп. Во время допроса Нестеров ее постоянно крутил на столе, показывая, поочередно, то один бок, то другой. Скрывая за клубами табачного дыма свое лицо, Нестеров неожиданно спросил:

— А вам самого себя не жалко, господин Щербатов?

— Что вы имеете в виду?