Ян

Они хлопали в ладоши, дожидались ответа и покатывались со смеху, аплодируя снова и снова завидному упорству своих азиатских попугайчиков, которые тут же им отвечали, с каждым разом все громче и громче.

Алис хохотала, потому что ее дочки оказались такими же глупыми, как она сама, Исаак безутешно качал головой, потому что он был безутешен, он, единственный сын, принесенный в жертву, удерживаемый в этом девчачьем мире, а я не верил своим ушам: откуда в столь невинных созданиях, таких крохотных, с такими хрустальными голосочками, берется столько смеха, причем такого оглушительного?

* * *

Вопрос, останусь ли я с ними ужинать, даже не стоял. Точнее, мне его не задавали. Расстилая белую скатерть, Алис наклонилась в мою сторону (о-о-ох… звук прикосновения ее рук к льняной материи… вырез ее рубашки… и шелковистый покров ее лифчика… и… уф… ох, сердце мое… как же оно забилось…), и вот на эту самую скатерть Исаак поставил три тарелки с приборами, рассказывая мне о той Бразилии Оскара Нимейера[36], которую впервые увидел в 1976 году.

Он вспоминал собор, его размеры, акустику и явственное отсутствие там Бога, чересчур смущенного и затерянного в этом пространстве, искал хлеб, резал его, описывал Верховный суд и министров, спрашивал, ставить ли тарелки для супа, расстраивался, что я никогда не бывал на площади полковника Фабьена, предлагал меня туда сводить и доставал для меня чистую салфетку.

Я мог бы быть его сыном, раз уж все равно не был любовником его жены…

— Да вы устали, — неожиданно спохватился он. — А я вас тут достаю своими историями, да?

— Вовсе нет! Абсолютно не так! Совсем наоборот!

Я и правда тер глаза, но вовсе не потому, что хотел спать, а потому что хотел незаметно их утереть.

Не удалось.

К тому же, чем больше я их тер, тем сильнее у меня текли слезы.

Идиот.

Я шутил. Говорил, что это все от вина. Что у меня «морская» реакция на вино — соленая. Все дело в том, и это доказано, что пары гранита гложут душу, все дело в придорожных распятиях, в приношениях по обету, в сизигийных приливах… Знаменитая хандра Арморского побережья…

Конечно, никого я не обманывал. Просто я на тот момент окончательно разморозился и, заново обретя чувствительность, выдал излишки влаги, вот и все.

Ладно, ладно… Проехали. Поддался душевному порыву, с кем не бывает? Ох уж эта душа, этакий крохотный комочек где-то вот здесь… паразитка, которая вдруг всколыхнется, чтобы напомнить тебе, как мелко и мелочно ты живешь и как давно потерял себя в своих абсурдных и слишком больших для тебя мечтах. А те, с кем этого не бывает, просто смирились. Или даже лучше, куда лучше и удобнее: они никогда не чувствовали потребности оценить себя с точки зрения… ну, не знаю… просто оценить себя, посмотреть на себя со стороны. Как же я им завидовал, черт подери. И чем старше я становился, тем сильней мне казалось, что люди, они практически все такие, а вот со мной явно не все в порядке. Что это я занимаюсь беспочвенным самокопанием.

Хотя мне это совсем не свойственно, я уверен. Я не люблю жаловаться. Я не был таким в детстве. Суть в том, что я не знаю, что происходит в моей жизни… И я говорю не о жизни вообще, а именно о своей собственной. Мой возраст, моя никому не нужная молодость, мой никого не впечатляющий диплом, моя идиотская работа, шестьдесят баллов Мелани, фальшь ее губ, чмокающих пустоту, мои родители… Родители, которым я уже не осмеливаюсь звонить, родители, больше не осмеливающиеся звонить мне, родители, которые раньше всегда были рядом, а теперь все, чем они могут меня одарить, это их ненавязчивость.

Это ужасно.

Отступление:

Однажды, когда я сопровождал свою бабушку Сен-Ке на могилу ее сына (старшего брата моей мамы, последнего в семье рыбака, промышлявшего в море), она сказала мне, что счастье узнают по звуку, с которым оно уходит. Мне было тогда лет десять-одиннадцать, и у меня только что стащили мой нож и такелажный ключ, так что ее слова попали прямо в точку.

Так вот, с любовью все наоборот. Любовь распознается по тому бардаку, с которым связано ее появление. Взять, к примеру, меня: стоило только какому-то милому, веселому и образованному человеку, соседу по подъезду, которого я едва знаю, поставить передо мной стакан, тарелку, вилку и нож, и вот я уже разваливаюсь на части.

Словно этот тип отыскал тайную брешь в моей броне, вбил в нее клинышек, а теперь с кувалдой в руке преспокойно прогуливается вокруг.

Любовь.

Неожиданно я понял Алис. Понял, почему она запаниковала тогда, в тот первый день в «Самаритэн», когда, подняв голову, она подумала, что потеряла его навсегда. Я понял, почему она бросилась бежать, как сумасшедшая, и пристала к нему прямо на улице.

Она с такой силой схватила его за руку не потому, что хотела заставить его обернуться, а потому, что хотела за него уцепиться. И именно от этого ее жеста мне захотелось взвыть: держась за него, она чувствовала себя твердо стоящей на земле.

— Алис, малышка… Этот парень умирает с голоду…

— Девочкам завтра в школу, хорошо бы сначала их уложить спать, — закапризничала она.