Ян

Думаю, она ждала, что я по-дружески расцелую ее на прощанье, но я уже был не в состоянии к ней наклониться, и она протянула мне руку.

(Я сжал ее ладонь, она была горяча.)

(Уф… наверное от травяного чая.)

Хотя мне вовсе не хотелось уходить, но чувство приличия, не до конца убитое во мне алкоголем, заставило меня вяло засобираться, подталкивая к дороге в чистилище.

— Ох… Ян, — заныл Исаак, — ты ведь не бросишь меня мыть посуду в одиночестве?

Господи, как же я обожал этого разноцветного медведя.

Я его обожал.

— Давай. Садись обратно. К тому же ты даже не доел свой клементин! Что за расточительство?!

* * *

Уходя, Алис погасила свет, так что освещение у нас с ним теперь ограничивалось свечами и смутным мерцанием города, позабытого за окном.

Какое-то время мы просто молчали. Неспешно потягивали вино, размышляя о том, что с нами произошло. Мы оба были немного пьяны и обмякли в темноте. Он сидел на своем табурете, прислонившись спиной к стене, я слегка отодвинул стул, чтобы тоже опереться о стену. Издалека до нас доносился шум воды, мы слушали, как умывается красивая женщина, и грезили наяву.

Должно быть, мы думали об одном и том же: о том, что провели прекрасный вечер и что нам повезло. Ну в общем, я думал именно об этом. А еще о том, что она слишком быстро почистила зубы, разве нет?

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.

— Двадцать шесть.

— Я раньше тебя не видел. Я был знаком с пожилой дамой, жившей в вашей квартире, но она, мне кажется, уехала жить куда-то в провинцию…

— Да, это двоюродная бабушка… моей подруги. Мы переехали в эту квартиру в октябре.

Молчание.

— Тебе двадцать шесть лет, и ты живешь в квартире двоюродной бабушки молоденькой девушки, имени которой ты еще ни разу не произнес.

Он сказал это абсолютно бесцветным голосом, без всякого выражения. На слух это прозвучало убийственно.

Я ничего не ответил.

— Молоденькой безымянной девушки с четкой позицией относительно чистоты двора и оставленных у лестницы детских колясок.

Ну да… Мы говорим об одной и той же…

В его словах не было ни иронии, ни агрессии.

Он просто это сказал. Я потянулся за своим бокалом, потому что у меня внезапно пересохло в горле.

— Ян?

— Да.

— Как ее зовут, твою подругу?

— Мелани.

— Мелани… Добро пожаловать, Мелани, — пробормотал он, обращаясь к некоему фантому, блуждающему между мойкой и плитой. — И кстати, раз уж вы здесь, должен вам сказать, вечно спешащая мадемуазель, что все эти истории с мусорными бачками или плохо сложенным поливочным шлангом вовсе не так страшны. И даже коляски и самокаты, брошенные около лестницы, тоже совсем не страшны… Вы слышите меня, Мелани? И вместо того, чтобы по два раза в неделю звонить управляющему, заставляя его тратить время на эти никому не интересные досадные пустяки, лучше приходите к нам в гости — посидим, выпьем.

Он поднял в полумраке свой бокал и добавил:

— Потому что, знаете… Мелани, мы ведь все умрем, все… Мы все однажды умрем…

Я закрыл глаза.

Мы слишком много выпили. К тому же, мне не нужно было все это выслушивать. Мне не хотелось слушать гадости о Мелани, я и так все знал. Мне не хотелось видеть, как Исаак спускается с пьедестала, мне он нравился.

Я опустил голову.

— Ян, почему ты позволяешь мне плохо отзываться о той, с кем живешь, и даже не пытаешься встать на ее защиту? В конце концов я всего лишь старый дурак. Почему ты мне не врежешь?

Я молчал. Мне не нравилось направление, которое принял наш разговор. Мне не хотелось обсуждать свою личную жизнь после всего того прекрасного, о чем мы только что говорили, не хотелось говорить о себе, не хотелось слышать об «управляющем» и «мусорных бачках» из уст того, кто так вдохновлял меня до сих пор. Чтобы выйти из этого неловкого положения, я решил тоже высказаться с оскорбительной прямотой:

— По доброте душевной.

Молчание.

Не знаю, о чем думал он, я же изо всех сил старался вернуться мыслями в здесь и сейчас, поровну деля остатки вина по нашим бокалам. Спасибо он не сказал. Я даже не уверен, что он вообще это заметил.

Я уже не был так счастлив. Мне хотелось курить. Хотелось открыть окно и впустить внутрь холодный воздух, чтобы немного нас взбодрить. Но и на это я не решался. Поэтому я просто пил.

Я больше не смотрел на него. Я смотрел на свечи. Играл с воском, как в детстве. Ждал пока он застынет на кончике пальца и проводил им по верхней губе, по углублению в центре… Та же теплота, тот же запах, та же мягкость, что и раньше.

Исаак разглядывал собственные руки, сложенные на столе.

Все-таки пора было уходить. На моего соседа вино действовало удручающе, да и я уже пресытился. Слишком много эмоций за один вечер. Я мысленно собирался в путь: голова, руки, ноги, ключи, пиджак, лестница, кровать, кома, как вдруг на мою голову, как нож гильотины, обрушилась его спокойная фраза:

— По доброте душевной можно загубить всю свою жизнь.

Он поймал мой взгляд, и некоторое время мы пристально смотрели друг другу в глаза. Я строил из себя жертву, а он палача, но конечно же, я при этом выглядел более злобным. Почему он мне это сказал?

— Почему вы мне это сказали?

— Из-за додо.