Ян Гус

«Кругом неправда и неволя,

народ замученный молчит,

а на апостольском престоле

монах раскормленный сидит.

Он кровью, как в шинке, торгует,

Твой светлый рай сдает внаем!

О, царь небесный! Суд Твой всуе,

и всуе царствие Твое.

Разбойники, людоеды

правду побороли,

осмеяли Твою славу,

и силу, и волю!

Земля скованная плачет,

словно мать по детям:

кто собьет оковы эти,

встанет в лихолетье

за Евангелие правды,

за народ забитый?

Некому! Неужто ж, Боже,

и не ждать защиты?

Нет! Настанет час великий,

час небесной кары!

Распадутся три короны

высокой тиары...

Распадутся! Благослови

на смерть и на муки,

благослови мои, Боже,

нетвердые руки!..»

Так в келье Гус с неправдой злою

решил бороться — разорвать

оковы ада... и святое,

святое чудо показать

очам незрячим.

«Поборюсь...

Со мной Всевышний! Да свершится!»

И в Вифлеемскую каплицу

пошел молиться добрый Гус.

«Во имя господа Христа,

За нас распятого на древе,

И всех апостолов святых,

Петра и Павла особливо,

мы отпускаем все грехи

вот этой буллою... святою

рабыне божьей...»

«Этой самой,

что позавчера водили

по улицам Праги.

Этой самой, что шаталась,

упившися хмелем,

по шинкам да по казармам,

по монашьим кельям.

Она деньги раздобыла

да буллу купила —

и теперь свята... О Боже!

Великая сила!

Великая слава! Помилуй людей!

Отдохни от гнева в светлых сенях рая!

За что погибают? За что ты караешь

своих и покорных и добрых детей?

За что ты ослепил им очи

и вольный разум их сковал

оковами кромешной ночи?...

Прозрейте, люди, день настал!

Глаза раскройте, шире груди!

Проснитесь, чехи! Вы же люди,

а не потеха чернецам!

Злодеи, палачи в тиарах

все обратили в прах и дым,

Как там, в Московии, татары,

и догматы свои слепым —

нам навязали!.. Кровь, пожары,

все зло на свете, войны, свары,

мученья адские, а Рим

распутством одержим.

Вот все их догматы и слава!

Чего славней!.. А нынче — вот

установление конклава:

кто, буллы не купив, умрет,

тот — прямо в ад. А если плату

ты внес двойную — режь хоть брата.

Всех, кроме пап и чернецов,

и в рай ступай в конце концов!

И вор у вора без пощады

ворует... тут же, в церкви. Гады!

Насытились ли вы вполне

людскою кровью?.. Нет, не мне,

великий Господи, простому

рабу, судить твои дела

великие: ведь людям зла

Не причинишь ты по-пустому!

Молю я, господи, помилуй,

спаси ты нас, святая сила!

Язык мой язвами клейми,

но язвы мира изыми!

Не дай глумиться ты лукавым

над вечною твоею славой

и над смиренными людьми!...»

И плакал Гус, творя молитву,

слезами тяжкими... Народ

дивился молча: что творит он?

И на кого он восстает?

«Глядите, люди! Вот вам булла,

что я читал!» И показал

ее народу. Всколыхнуло

толпу: он буллу разорвал!

Из Вифлеемской той каплицы

до самой мировой столицы

громами эхо понеслось.

Монахи скрылись... Грозной карой

в конклаве эхо отдалось —

и дрогнула, кренясь, тиара!

Зашипели в Ватикане

змеями монахи.

Авиньон с монашьим Римом

зашептался в страхе,

зашептались антипапы —

потолки трясутся

от шепота. Кардиналы

гадюками вьются

вкруг тиары. И украдкой

меж собой грызутся,

что коты за мышь... И как же!

Тут ведь меху, кожи

горы целые... А мяса!!!

Даже стены тоже

вздрогнули при вести: в Праге

уж гогочут гуси

и летят с орлами биться...

Всполошился, струсив,

собрался конклав... Решили:

меж собой не споря,

встать на Гуса и в Констанце

воронью быть в сборе!

Да стеречь везде позорче,

глядеть сверху, снизу,

чтоб не дать в славянском поле

скрыться птахе сизой.

То не воронье слеталось —

монахи толпою

повалили. Степь, дороги

точно саранчою

покрылись: герцоги, бароны,

псари, герольды, шинкари

и трубадуры-кобзари...

Змеятся латников колонны.

За герцогинями без счета

все немцы: соколов несут,

те едут, те пешком идут...

Кишат! Всяк рвется на охоту,

как гад на солнышко спеша!

О, чех! Жива ль твоя душа?

Глянь, сколько силы повалило

как бы на сарацина, в бой

иль на великого Аттилу!

А в Праге ропот, гул глухой,

и кесаря, и Вячеслава,

и весь собор тысячеглавый

там вслух бранят наперебой,

В Констанц не отпуская Гуса.

«Жив Бог! Жива душа моя!

Я смерти, братья, не боюся!

Я докажу тем змеям! Я

у ненасытных вырву жала!...»

И Гуса Прага провожала,

как дочь — отца...

На заре Констанц проснулся

в колокольном звоне.

Собирались кардиналы,

как быки в загоне,

и румяны и дородны;

прелатов орава,

трое пап, князья, баронство,

венчанные главы.

Собралися, как иуды

на суд нечестивый

над Христом. И брань и ссоры.

Вой и крик визгливый,

будто в лагере татарском;

иль в еврейской школе,

и вдруг разом онемели!..

Как в ливанском поле

гордый кедр — так Гус, в оковах,

встал перед собором,

и окинул нечестивых

он орлиным взором.

Задрожали, побледнели,

молча взор вперили

в мученика. «Что ж, меня вы,

спорить звали или

любоваться оковами?»

«Стой, предерзкий, молча! —

гадюками зашипели,

завыли по-волчьи. —

Еретик ты! Еретик ты!

Ты погряз в расколе!

Ты усобицы лишь сеешь,

ты святейшей воли

не приемлешь!» — «Одно слово!..»

«Господом проклятый,

еретик ты! Еретик ты! —

ревели прелаты. —

Ты усобник!» — «Одно слово!..»

« 3амолчи, проклятый!»

Гус взглянул на пап и молча

вышел из палаты.

«Победили! Победили!..»

Словно озверели.

«Аутодафе! Аутодафе!..» —

разом заревели.

И всласть монашеская братья

всю ночь с баронами пила.

На Гуса сыпались проклятья...

Но вот гудят колокола,

идут молиться в церковь Божью