Ян Непомуцкий

Женя навела в квартире порядок, поддерживала связь с миссией, получала в клубе паек, готовила, даже приглашала гостей, наших старых саратовских знакомых, оказавшихся в то время в Москве. Самым большим деликатесом для них были консервы с мясом и овощами, которые мы получали в чехословацкой миссии. Мои саратовские связи помогли мне еще кое в чем: мне предложили работать с двумя эстонскими певицами, готовить их к концертам. Друг Михала, дирижер московской оперы Александров, с которым я встречался в Ростове и Саратове (Михал в девятьсот восьмом году был у него концертмейстером, а вслед за Михалом приехал и я), предложил мне репетировать с его оркестром. Взялся и за эту работу.

Тем временем наступило первое сентября, приехали хозяева квартиры. Я был в панике. Все мои попытки найти жилье оказались безуспешными. Нашла решение Женя: мы сняли квартиру у каких-то ее родственников, двух старых теток, с которыми раньше она не поддерживала связи, потому что ее мать их не любила. Женя сумела их обворожить, и они пустили нас в свою квартиру. Эта квартира, как и всякая коммунальная квартира, была забита жильцами, но одну комнату занимали молодожены — студенты, уехавшие куда-то на каникулы. Мы поселились в их комнате. Когда же эти молодые люди вернулись и застали нас в своем жилище, они спокойно предложили разделить комнату большим одеялом. Так и сделали. Ко всем невзгодам относились с юмором. И с другими жильцами неплохо ладили. Такова была общая атмосфера. Я не помню ни одной ссоры. А через две недели освободилась по соседству комната, и мы снова располагали комфортом закрытых дверей. Приближалась зима. Женя достала маленькую железную печку, наподобие тех, какие были у всех наших соседей, такую маленькую, что ее можно было топить клочками бумаги, щепками и всем, что попадалось под руку, и таким образом даже вскипятить чай. И для всего другого у нас была своя технология: каша, наша основная пища, вскипала на печке, потом быстро заворачивалась в одеяло, накрывалась подушками и всем, что сохраняет теплоту, и помещалась в корзину. Мы отправлялись по своим делам, а через три-четыре часа обед был готов. Каша получалась разваристая, теплая. Это было главное блюдо, все остальное появлялось время от времени как добавка. Дымоходные железные трубы пришлось протянуть через всю квартиру до самой кухни, так как в стене нашей комнаты не оказалось дымохода. Из стыков в трубах капала черная жидкость, так что приходилось подставлять под них пустые консервные банки, опорожнявшиеся всякий раз, когда они наполнялись доверху. Нэп вызвал оживление торговли. На рынке бойко шел обмен товара на товар, продавали и за деньги. Здесь можно было достать все, что угодно. Рояль я перевез к себе на квартиру. Несколько человек из оперы сколотили гастрольную труппу, в которую включили и меня. Сейчас мы назвали бы это «левым» заработком. В концертном исполнении, с роялем вместо оркестра, мы ставили оперы в рабочих клубах, на больших предприятиях, давали «Фауста», «Паяцев», «Севильского цирюльника» и другие. Платили нам деньгами и продуктами. Однажды я даже получил отрез на брюки, за который Женя на рынке получила немалые деньги.

Что бы я делал без нее? У нее всегда был ответ на любой, самый сложный вопрос. Не помню, чтобы она хотя бы раз пожаловалась. Впервые она с головой ушла в сугубо житейские дела, ведя их совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи, в том числе и моей. Работу я получал через приятелей Михала или знакомых музыкантов, заботившихся о нас. Все шло как бы само собой. Сохранилась моя фотография тех лет. Кожа да кости. Я и не догадывался, что так похудел. Тогда все были худые.

Дни становились короче. Зима меня пугала. Неожиданно в начале декабря меня пригласили в чехословацкую миссию. Пришло разрешение на выезд. Женя ринулась ликвидировать остатки нашего имущества. На дорогу требовалось очень много денег. Нужно было их собрать. Серебро давно было продано, потом пошли книги, а теперь вот — ноты и, наконец, рояль. Долго я тешил себя иллюзией, что возьму с собой на родину своего последнего верного друга. Но денег не хватало, а скрипку я не хотел продавать, да ее и легче было везти, чем «Бехштейн». Распродажу я полностью доверил Жене. Одна молодая знакомая предупредила меня, что Женя все продает за бесценок. Мне было все равно.

Я спешил. Меня как будто что-то подхлестывало. Скорей. Скорей. Получил разрешение на вывоз скрипки Михала. Это было единственное, чем я дорожил. Имущество Жени. Если потребуется, она сможет ее хорошо продать. Это было последнее, что я в состоянии был для нее сделать. Возвращаясь наконец домой с чувством некоторого успокоения после этого сумбурного, неясного интермеццо, я в подъезде пощупал карман, в котором лежал бумажник с выездными документами. Щупаю и не хочу верить, быстро засовываю руку в карман — бумажника нет! Мелькнула мысль: может, броситься в Москва-реку, Женя вернется в Саратов к матери, что ни говори, мать есть мать.