Ян Непомуцкий

Мне хотелось его обнять и никогда больше не выпускать, держать его в своих объятьях, пока руки не отсохнут. Он был такой поблекший, угасший, растерянный. Меня утешал только тихий свет в глубине его глаз. Все-таки он был рад видеть нас. Несмотря на скорбь по матери и удары, нанесенные ему отцом, на его бледном лице трепетала надежда: мы вместе. Но к чему было все это, если я не могла прильнуть к нему и шепотом спросить его, будет ли он приносить мне цветы, ведь я стала такой искусницей, выучилась делать настоящие картины из засохших цветов — мать даже продала несколько моих картин! Нет, нет, ничего похожего! Еще мне хотелось сказать ему, что я буду для него и Михалом, и матерью, что к тому же ни Михал, ни мать не были такими людьми, какими он их себе представлял. Никогда ни слова не сказала я ему о Михале. О том, что я о нем думаю. Этот человек был неуязвим, как скала, я бы разбилась о него. О матери я ему кое-что сказала, но гораздо позже. И услышала в ответ:

— Знаю, ты никогда с ней не ладила. Она была прекрасная женщина. Страдалица.

Всегда она ходила в страдалицах, а я не умела с ней ладить. Не имело смысла говорить с ним об этом. Так повелось с начала, с самого начала: тогда еще за мной ухаживал его брат, она не терпела меня.

Братья давали концерт в Старом Граде, и их мать была личностью номер один. Она не подозревала, что он выберет именно меня! В то время я даже не окончила средней школы. Торговала в табачной лавке, дни мои проходили в разговорах. Лавка никогда не пустовала. Редко кто выходил сразу. Покупали, чтобы иметь повод поговорить. Составился даже свой кружок, который регулярно собирался.

На концерт меня взяла с собой соседка, знавшая Михала. После концерта она потащила меня за кулисы поздравлять его. Тогда все и началось. Уже на следующий день Михал назначил мне свидание. Мы гуляли по лугам за городскими стенами. Все шло очень быстро. Все. До конца.

Он был восходящая звезда, и я форсила, идя рядом с ним по главной площади и парку. Два раза в неделю там играл духовой оркестр, и я, прильнув к его сильному плечу, вела его вокруг клумбы с красными гладиолусами; сделав так два-три круга, он увлекал меня в темноту. Его очень смешило, как это все так послушно ходят по кругу, пара за парой, это, мол, занятие для лошадей, а не для людей.

Потом они с Яном укатили в столицу, и оттуда он мне ни разу не написал.

Когда они снова приехали летом на каникулы, я стала встречаться с Яном.

Ох уж эти летние каникулы! Ждали мы их, как прозябшие до костей — солнца. Приезжали со всех сторон и сыновья Галека — они тоже учились в других городах, и их знакомые, и всякие родственники, проводившие здесь лето. Летом у нас было шумно, весело, полно молодежи.

По счастливому совпадению сыновья дедушки Галека и их лучшие друзья, пятеро братьев Кавалеровых, приходили в нашу табачную лавку. А они были самыми близкими друзьями Михала. Разумеется, и Яна. Один из Кавалеровых был настолько предан Михалу, что, когда тот сломал ногу, тайком от родителей катаясь на велосипеде, он, как только Михал мог вставать с постели, таскал его на спине, лишь бы Михал не пропускал встречи на Трепше, где два раза в неделю собирались Кавалеровы, Галеки и Непомуцкие. В этой мужской компании мы с сестрой были единственные девушки. Иногда к нам присоединялась старшая дочь Галека Ружа, хмурая девица, которая в конце концов вышла замуж за старшего Кавалерова. Эти семьи не разлучались. На холме, возвышавшемся над равниной вдоль Лабы и Орлицы, у Кавалеровых был летний домик, перенесенный туда с выставки в Старом Граде, живописное фантастическое строение в тирольском стиле. А хозяева его умели быть веселыми и гостеприимными. Отец с сыновьями любовно ухаживали за большим садом, окружающим дом, который весной утопал в море цветущих яблонь. Осенью сад покрывался спелыми плодами самых разных расцветок, от желтых до темно-красных. Фруктовые деревья были подобраны со знанием дела, выращены с любовью, а земля там словно создана для яблонь.