Ян Собеский

Я ему припомнил о том, что сундуки эти, после того как их обили и оковали, получили такой характерный вид и так отличались от других, что я их даже в темноте узнал бы. В Вилянове я осмотрел все потайные уголки и знаю, что их там не было, в замке их тоже нет. Если их не нашли в Яворове, то следовало их искать там, где сложена остальная часть королевских сокровищ.

Матчинский, не дав мне окончить, замахал руками и тихо шепнул:

— Новую корону, скипетр, державу, меч, освященный папой королева хранит у себя, сундуки тоже, вероятно, у нее, но она ими делиться не хочет, и в этом весь секрет… Мы до него доберемся. Если бы действительно наборы пропали, подняли бы гораздо больший шум, а теперь о них говорят лишь вполголоса и — sub rosa.

Еще долго после этого мы с ним сокрушались о несчастном положении семьи нашего любимого пана, преследовавшей его даже после смерти. Я попрощался с воеводой, поклявшись ему, что не покину Варшавы, пока не выясню этого дела. Я тотчас же хотел им заняться, но Матчинский заклинал меня ничего не начинать и никому не говорить об этом, так как он все возьмет на себя.

Вот почему я застрял в Варшаве, а так как это могло долго продолжаться и комнатка в гостинице среди шума и беспокойства, куда постоянно прибывали новые гости и вечно надо было остерегаться воров, вовсе не была удобной, то я нанял маленький, деревянный, невзрачный домик за краковскими воротами, при котором находилась конюшня лошадей на десять и сарай.

Я тотчас же туда переселился. Но так как дом был немеблированный, я лучшую мебель выписал из Полонки, а остальное купил на месте.

Собравшуюся у меня старую рухлядь я отослал обратно в Полонку.

Матчинского, к которому я был очень привязан, я часто посещал, но о наборах ничего не узнал, так как они как будто в воду канули. Он говорил, что королева уже о них забыла. Тем временем примас созвал сейм, и с самого начала австрийская партия провела исключение кандидата из Пястов… Это был тяжелый удар для Собеских, которые должны были отказаться от всякой надежды; впрочем, лишь для сыновей, но не для матери. Для этого сейчас же нашелся посол Городенский, который, крикнув «veto», сорвал сейм и, спасая свою шкуру, сбежал под крылышко Барановского; своим бегством он себя выдал, и ясно стало видно, по чьей инициативе сейм был сорван, хотя и без того все чувствовали руку королевы. Она никогда еще не была так деятельна, так безумно расточительна на подкупы, как в этот раз. В ее комнатах, как мне Шанявский рассказывал, с утра до вечера стоял шум и гам, как на рынке.

Барановского, стоявшего во главе военного заговора, я очень хорошо знал. Это был человек маленький и не игравший большой роли; он взял на себя предводительство в надежде на годовое содержанье. Я еще помнил, как он мне униженно кланялся и был счастлив, когда я его приглашал на рюмку водки и угощал копченой колбасой. Теперь при встрече со мной он задирал нос кверху, а другие перед ним низко склоняли головы, что меня очень смешило.

И я постоянно шепотом предостерегал его:

— Эй, осторожно, гляди, чтобы тебя не постигла участь Гонсевского!

К союзу Барановского впоследствии присоединились и литовцы с Михаилом Огинским и Кришпинами, соединившись в одно против Сапегов. Началась война, которую королева должна была оплатить из собственных средств, а выборы были отложены до следующего года.

Между тем все так странно разделились и затем соединились, что даже такой человек, как я, который всех знал, не мог ориентироваться кто с кем в союзе и против кого. Был настоящий хаос.

Шляхта громко роптала против сенаторов, как оно было в обычае с давних пор; литовцы враждовали с королевством, французская партия соперничала с ракусской. Нельзя было предвидеть, чем эта суматоха окончится, потому что и королева меняла свои симпатии и склонялась в разные стороны.

Вначале она рассчитывала на Яблоновского, но последний, рассчитав, что дружба с королевой может повредить его славе и повергнуть его в позор, оставил ее и перешел на сторону императорских агентов… Радзиевский, Залуский, Служковы, Лещинский, Потоцкие из уважения к памяти покойного поддерживали его семью; но она сама себе так вредила, что никто ее не мог более спасти.

Яков, а королева тем более, не могли приобрести любовь: если им удавалось что-нибудь сделать, то лишь с помощью денег.

Император, шурин Якова, хотя и обещал ему свою помощь и покровительство, но это было неискренне, так как он не желал видеть династии Собеских на троне.

Александра, кроме матери, ни одна живая душа не поддерживала, и, хотя у него было больше достоинств, чем у Якова, ему не доверяли из-за королевы, которая им руководила.

Аббат Полиньяк пользовался еще большим почетом, королева ему доверяла, хотя он ей изменял, и благодаря его содействию помирились с Яковом, и он вместе с Александром поехали к французскому королю просить покровительства и помощи.