Ян Жижка

Всей своей тяжестью обрушивались на чешского крестьянина феодальные войны. Грабежи и опустошения, чинимые проходящими войсками, ужасны. Кони вытаптывают хмельники и огороды, чужестранные наемники вырубают плодовые деревья, мнут и сжигают скирды хлеба, подкладывают факелы под соломенные кровли крестьянских хат.

Нападение рыцарей на чешскую деревню.

Прокатится такой шквал по крестьянским полям, и крестьянин — трудолюбивый муравей — начинает заново восстанавливать разрушенное хозяйство. Но это стоит больших денег. Понуро бредет разоренный в монастырь за займом. Он знает: там надо платить грош на грош. Чтобы покрыть долг в срок, приходится продавать свой хлеб на корню, шерсть — на овце.

Крестьяне стараются оградить себя от буйства вооруженных толп, то и дело навещающих их поля и жилища. Они окапывают деревни рвами, окружают стеною деревянную церковь. За этой стеною они прячут в лихое время свой скот и домашний скарб.

Но что может сделать безоружный деревенский люд против хорошо вооруженных грабителей? Взять крепостному оружие в руки для своей защиты — значило совершить преступление. Крестьянин мог держать копье только по велению пана, становясь в его пешее войско. А служба в войске пана — великое бедствие. Крепостной крестьянин наверняка сложит голову в первом же бою. «Средневековая пехота, — пишет Энгельс, — комплектовавшаяся из феодальной челяди и частью из крестьянства, состояла главным образом из копейщиков и большей частью ни на что не годилась. У рыцарей, покрытых с ног до головы железом, было любимым спортом въезжать поодиночке в эту незащищенную толпу и беспрепятственно ее уничтожать».

Понятно, что от чести такой ратной службы крестьянин, если только мог, откупался.

Страшнее всякой войны был для крепостного гнев господина. Если пан видел в своем крестьянине склонность перечить, усматривал проявление непокорности, он, как судья, брал крепостного на опрос и расправу в свой замок. «Он в любой момент мог бросить крестьянина в башню, где его тогда ждали пытки».

Чешский средневековый крестьянин инстинктивно чувствовал, что труд его кормит и пана, и попа, и ремесленника — весь чешский народ. Но это не давало ему ни чувства удовлетворения, ни уверенности в завтрашнем дне. А церковь изо дня день внушала ему мысль, что бог и создал крестьянина только для того, чтобы кормить господ.

«На крестьянина ложилась своею тяжестью вся иерархия общественного здания: князья, дворянство, попы, патриции, городские бюргеры» [14].

Высшие иерархи чешского католического культа предписывали сельским священникам при проповедях с амвона почаще ссылаться на евангелие и читать и него переведенные на чешский язык утешительные» притчи. Но в этом собрании легенд о раннем христианстве наряду с проповедью смирения и покорности, с требованием подставить левую щеку, когда тебя хлестнули по правой, вместе с предложением отдать кесарю и богу все, требуемое их слугами, можно было, при желании, выискать и другое. И деревенские священники подносили своей пастве это иное с особой охотой.

Орудия пытки в XV веке.

У самого неискушенного разумом селянина, слушавшего древние сказания, зарождалось пусть туманное, но бередящее душу ощущение полного несоответствия нарисованного в евангелии «праведного» уклада жизни с тем, что окружало его со всех сторон в католической Чехии. И прежде всего — полная несхожесть католического монаха и прелата с прообразом его — евангельским «пастырем христианских душ».

Так в преподносимом ему официальном вероучении крепостной находил пищу для растущего своего недовольства феодальным гнетом и для смутных дум об ином, более справедливом общественном укладе.

В средневековой Европе выступления угнетенных масс против феодального порядка с исторической неизбежностью приобретали религиозную окраску.

Легче всего народные массы поддавались мистике. К Время от времени темный, суеверный средневековый люд охватывала вера в близкое чудо — второе пришествие Христа на землю, который установит тысячелетнее царствие равенства и правды.

Эта средневековая народная мистика обладала поразительной силой воздействия на умы и сердца. Народные массы начинали вдруг бредить близким царствием божиим на земле. Чуду назначались сроки — месяцы, дни. Но проходило назначенное время, а чудо не свершалось. Безысходная тоска и отчаяние были расплатой за страстное упование.

Эта начальная, мистическая ступень протеста против феодального общественного уклада рано или поздно преодолевалась; и народные низы переходили к иным, более разумным поискам выхода из рабского своего положения.

Второй такой ступенью была ересь.

Народные массы начинали постепенно постигать, что их угнетение скрепляет и благословляет именно церковь, этот пан над панами. Ведь в средневековой Европе «…церковь являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя».