Янка Купала

— И все-таки, чтобы говорить от имени мужика, как вы здесь, — указал глазами на листок, — кем нужно быть?

— Купалой.

Ответ прозвучал столь уверенно и твердо, что теперь уже смешался Мысавской:

— Г-где логика?

— Я родился на Ивана Купалу. — У Яся было такое чувство, словно он в чем-то оправдывается.

— Ах, вот как! Добро, добро, — неизвестно с чем соглашаясь, кивает головой Мысавской. — А ваша настоящая фамилия, простите?

— Луцевич. Иван Доминикович.

— Впрочем, звучит, — подхватывается из кресла Мысавской. — Я-ну-ук-Ку-упа-ала. Луцевич Иван Доминикович...

— Доминикович?! Так я и знал! Поляк, католик, шляхтюк, а туда же — в мужицкую свитку рядиться. Интриганы!

Голос раздался неожиданно — откуда-то из-за полуоткрытой двери, неприятно-резкий, дребезжащий. Но Мысавской даже не повернулся на него, только лицо устало и брезгливо передернулось.

А из сумрака приемной в комнату шагнул некто в форменном сюртуке и, демонстративно обращаясь к Мысавскому, снова громко заговорил:

— Вы правы, Михаил Павлович, правы! Ку-па-ла, — презрительно скривились губы незнакомца, — и впрямь воскрешение языческой дикости. Стоит ли его приветствовать? А вообще-то, позволю себе доложить, Михаил Павлович, вот результат вашей сомнительной деятельности. Я не раз предупреждал: на кой вам пригревать всяких желторотых юнцов, которым бог знает что мерещится и которые черт знает что готовы учинить во вред нашему государю?!

Фигура в форменном сюртуке вела себя развязно. Но что Яся в незнакомце поразило особенно, так это глаза. Они то ли в самом деле страшно косили — правый глаз в левую сторону, левый в правую, — то ли казались такими, будучи на удивление глубоко проваленными в глазницах, но выражение их было хищным. Зелено-бутылочный, темный блеск роговицы усиливал это неприятное впечатление.

— Демагоги, — злобно витийствовал неожиданный визитер. — И вы, и этот...

— Лука Ипполитович! — Мысавской был в гневе. — Этот, как вы изволили выразиться, пришел не к вам. Такие к вам не пойдут.

— Зна-аю, зна-аю, — придавая своей позе и голосу значительность, не унимался смахивающий на привидение Лука Ипполитович. — Зато я, как видите, здесь: аз есмь, аз бых, аз бэнду ⁷. Так-то!

— Это мы еще посмотрим! — отрезал Мысавской. — Для дискуссий, кажется, не приглашал.

— Случайно, случа-айно попал на ваше ран-де-ву, — нарочито растягивал слова Лука Ипполитович. —■ Но прелюбопытно, должен доложить...

— Не из пугливых! — выдохнул Мысавской, отрывая кулаки от стола. Как огромный и неповоротливый Лука Ипполитович выскользнул в приемную, Ясь сразу и не понял.

— Гнида! Гадина! — не мог остыть Мысавской, но потом спохватился, что перед ним один только Ясь: — Извините...

— За что?

Показал глазами на дверь.

— Не испугаетесь? Вы же такой... — хотел сказать «интеллигентный», но что-то помешало, и он, чуть запнувшись, произнес: — ...Молодой. И как будто не от мира сего.

— Я не такой, Михаил Павлович, — ответил Ясь.

— Не такой? Какой же?..

Ясь был еще в том возрасте, когда человек больше?) частью живет во власти своих стремлений, не вызывающих у него ни тени сомнения относительно своей ясности и определенности. А Ясь теперь стремился только к одному, одного только желал — читать книги и писать стихи. О том же, что по силам ему, а что нет, что умеет, чего не умеет, Ясь имел еще смутное представление. Что он знал о себе? Знал, что у него «неприятный» почерк. Потому и не вышло из него писаря, потому и дал ему отставку следователь из Радошкович. Хотя, по правде, причиной там был вовсе не почерк. Уже в 1910 году Ку пала напишет своему первому биографу — Петербургскому литератору, уроженцу белорусского местечка Ко пыль Льву Максимовичу Клейнбарту: следователь «был вполне культурный человек, играл на скрипке и любил при случае позабавить своих гостей (врача, начальника почтовой конторы и др.) чтением следственных уголовных материалов (об изнасилованиях и разврате подростков)». Следователь, безусловно, заметил, как стыдливо краснел при его читках молодой писарь. Следователь, вероятно, Карла Маркса не читал, но, как говорится, нут ром чуял, что революция начинается и с чувства стыда. Поэтому никакого бунта от совестливого неофита он ждать не стал, а «по-дружески» посоветовал ему «вернуться к прежнему состоянию», короче — просто выгнал.