ЯОн

Во вращающемся ресторане на крыше их гостиницы в Дели крутили только одну песню — “My Way” Фрэнка Синатры. Одну и ту же, раз за разом, за завтраком, обедом и ужином, три раза в день. Нарастающее влияние нарастающего слушания нарастающей песни, наросло у Яона до умопомрачения. Отец как раз принимал это легко и просто, и даже насвистывал вместе с Синатрой, но Яон отказывался разделять такой подход, и во вторник даже потребовал объяснений у директора ресторана.

— Why same song? — Улыбчивый индиец покачал головой из стороны в сторону, как это у них принято. — This is like asking why same restaurant go round and round. Restaurant go round and round because this is best restaurant in Delhi. Same with song. ‘My Way’ — best song, and we play only best song in best restaurant in Delhi.

— Yes? But there are other songs. Also good songs, — сделал еще одну попытку Яон.

- ’My Way’ — best song, — твердо повторил мантру директор. — No second best for my guests.

Из этого вертящегося ресторана мир выглядел даже еще более странным, и Яон обнаружил себя запершимся в гостинице, в то время, как отец совершал смелые вылазки во внешний мир, и возвращался из них, переполненный новыми впечатлениями и прокаженными приятелями, которые рады были подняться с ним на четырнадцатый этаж в лифте и познакомиться с его очень одаренным сыном, несмотря на то, что он пребывает сейчас в некоторой депрессии.

Рамат-Ган

Когда отец почувствовал, что Дели исчерпаны, он потащил своего нытика-сына на север, в живописные северные деревни, где даже Яон начал отходить душой. Эта красота, это добросердечие и открытость индусов, вместе с отцовскими рассказами о старой гвардии, смешивались в мозгу Яона в непостижимое, однако до слез трогательное, столпотворение. И так, верхом на слоне в час заката, услышал он печальный рассказ о жизни немецкого боксера, который приехал в Рамат-Ган из Фрайбурга, и из ничего сотворил бар «Атом», и как с рвущимся напополам сердцем, одним жестоким хуком уложил на землю обоих братьев Сенкевич, несмотря на то, что в глубине души осознавал, что нанесение побоев гостям приносит несчастье заведению. И действительно, через три года после этих событий бар сгорел до основания, подожженный одним мавританским гоем с татуированным лицом, которого обидела местная проститутка.

Индусы тоже, как выяснилось, обожали отцовские рассказы. Они внимательно и сосредоточенно их слушали, и чаще всего смеялись в положенных местах, так что Яон иногда забывал, что они не понимают ни слова. При более внимательном рассмотрении он обнаружил, что они не столько прислушиваются к словам отца, сколько сосредотачиваются на его прекрасном, обнаженном брюхе, наблюдая, как оно содрогается, когда отец описывает что-нибудь смешное или особо волнительное. Внизу отцовского живота виднелся шрам от операции аппендицита, и один из индусов на ломаном английском объяснил Яону, что каждый раз, когда шрам краснел, они узнавали, что в рассказе произошло нечто очень опасное. Отец Яона брал всю компанию с рекордной естественностью, и продолжал свои воспоминания вслух, сглатывая при этом слюну, от великой взволнованности заливавшую его рот. Он рассказывал о Шайке Брабальте, легендарном старьевщике с соседней улицы, который посреди ночи пробирался по улицам на своей телеге, крушил топором все дорожные знаки «Нет въезда на лошадях» и разбрасывал их растерзанные останки на заднем дворе Городского отдела уличного движения. Интересно, что бы подумали об этом индусы, если бы все-таки понимали. Несомненно, представляли бы себе этот Рамат-Ган неким весьма экзотическим местечком. Даже Яону, мирно выросшему в трех километрах от арены описываемых событий, отцовский Рамат-Ган казался далеким, не только по времени и пространству, но и по миллиону других измерений, названий которых он даже не знал.

Похожий на самого себя

Смерть отца Яона явилась из ниоткуда. Вдруг отец чувствует себя «немножко скверно», вдруг головокружение, вдруг температура, вдруг ищут врача, и его нет. Много пьют, отдыхают в комнате. Отец Яона все время улыбается.

— Эта температура, — говорит он Яону, — даже приятна. Это как после бутылки виски, — смеется он. — Только без тошноты.

Когда Яон остается с ним наедине, ему кажется, будто ничего и не происходит, но по беспокойству индуса, у которого они живут, ясно, что это серьезно. Отец Яона спокоен, и это не притворство, но и ничего не говорит о положении дел. Ведь речь здесь не идет о смерти, всего-навсего о возврате НДС. Ведь его жизнь уже давно закончилась, и все, что происходило с тех пор, было лишь довеском, чем-то вроде отменного времяпрепровождения с милым сыном в пространных пределах налога на время, взыскиваемого самим временем.