Япония эпохи Мэйдзи

Только боги, несомненно, остаются на своих местах — они живут в своих домах на горах и распространяют легкий религиозный трепет сквозь сумрак своих рощ, быть может, потому, что не обладают формой и содержанием. Их храмы редко бывают преданы полному забвению. Но каждый синтоистский храм обязательно перестраивается через более или менее короткий промежуток времени; самый почитаемый из них — храм в Исэ — согласно незапамятной традиции, подлежит разрушению через каждые двадцать лет, после чего его бревна распиливаются на тысячи крохотных амулетов, которые раздаются паломникам.

Из Индии через Китай в Японию пришел буддизм со своей доктриной непостоянства и бренности. Строители первых буддистских храмов в Японии — архитекторы иной нации — строили добротно, чему свидетельством китайские постройки в Камакуре, пережившие много столетий, в то время как от великого города, некогда их окружавшего, не осталось и помину. Но влияние буддизма не могло побудить умы возлюбить материальную устойчивость. Учение о том, что вселенная — всего лишь иллюзия, что жизнь — всего лишь остановка на одно мгновение в бесконечном странствии, что любая привязанность к людям, к местам или к вещам должна быть преисполнена скорби, что только через подавление любого желания — даже желания самой нирваны — может человечество достичь вечного мира, безусловно, отвечало древнему национальному чувству японцев. Тем более его доктрина непостоянства и бренности должна была со временем оказать глубокое влияние на японский национальный характер, пусть даже японцы никогда особо не вникали в более глубокую философию чужеземной веры. Эта доктрина объясняла и утешала, она наделяла новой способностью мужественно переносить все невзгоды, она упрочила то терпение, что является характерной чертой этой нации. Даже в японском искусстве — развитом, если не созданном под буддистским влиянием — доктрина непостоянства и бренности оставила свои следы. Буддизм учит, что природа — это сон, иллюзия, фантасмагория, но он также учит, как улавливать ускользающие впечатления этого сна и истолковывать их в отношении высшей истины. Японцы хорошо усвоили этот урок. В буйном великолепии внезапного весеннего цветения, в появлении и исчезновении цикад, в умирающем багрянце осенней листвы, в волшебной красоте снега, в обманчивом движении волн или облаков увидели они смысл древних притч, неподвластных времени. Даже их бедствия — пожары, наводнения, землетрясения, эпидемии — беспрерывно истолковывали им доктрину вечного исчезновения.

Всё, что существует во Времени, должно погибнуть. Леса, горы — всё существует так. Во Времени рождено всё, чему присуще желание.

Солнце и Луна, сам Шакра[149], со всем множеством своих последователей, вместе со всем без исключения, погибнут, нет ни единого, кто бы сохранился.

В начале вещи были связаны; в конце вновь они разделяются; другие сочетания вызывают появление новой субстанции; ибо в природе нет никакого общего и постоянного принципа.

Все вещи сложные должны состариться; недолговечны все вещи сложные. Даже в зернышке сезама нет ни малейшей толики, что остается неизменной. Всё преходяще; всё обладает врожденным свойством распада.

Все вещи сложные без исключения непостоянны, неустойчивы, ничтожны, они должны исчезнуть, распавшись; всё преходяще, подобно миражу, подобно призраку, подобно пене… Как все глиняные сосуды, изготовленные гончаром, бывают когда-нибудь разбиты, так же заканчиваются и жизни людей.

INFO