Япония в меняющемся мире

Одной из самых неотложных и потому важнейших задач, которые встали перед новыми властителями Японии буквально на следующий день после Мэйдзи исин, была интернационализация, точнее вестернизация, страны как залог ее выживания во взаимодействии (можно прямо сказать 一 в борьбе за выживание) с «цивилизованным миром». В отношениях с ним были возможны две крайности. Первая — отказ от всего иностранного: у традиционалистской антитокугавской оппозиции был лозунг «изгнание варваров» (дзёи). Вторая ——полное, некритическое копирование иностранного опыта, особенно с учетом жесткого давления извне. От первого хватило ума отказаться, второго хватило сил избежать. Приходя к власти и превратившись в правящую элиту, вчерашняя контр-элита отказалась от лозунга дзёи, для начала переадресовав его... Китаю как мотивацию отказа от «китайщины» в духе идей «школы национальных наук».

«Золотая середина» была обретена в формуле вакон — ёсай («японский дух 一 европейская наука»). Незадолго до Мэйдзи исин философ Сакума Сёдзан предлагал и другой вариант тоё дотоку 一 сэйё гидзюцу («восточная мораль 一 западная технология»). «Европейская наука» включала не только использование пара и электричества, но и европейские идеи (свобода, гражданские права, разделение властей), институты (парламент, политические партии) и обычаи, вплоть до фраков и курения табака. Однако благодаря традиционалистской ориентации элиты вся эта «европейская наука» одухотворялась «японским духом» и принималась не сама по себе, а лишь по мере необходимости или пригодности для новой Японии. Технологическое отставание Японии от Европы или США было значительным и бесспорным, и новая элита стремилась наверстать его как можно скорее и с минимальными потерями и издержками. Япония оказалась способным, но вполне самостоятельным учеником, несмотря на известную тягу к копированию внешних форм.

Пораженные темпами и успехами материального прогресса Японии в последней четверти XIX в., европейские и американские наблюдатели поначалу видели их причину в восприятии и использовании наиболее «прогрессивных» идей Запада. Действительно, японская политическая, философская и правовая мысль тех лет отмечена сильным влиянием европейских и американских теорий позитивистской и утилитаристской, антитрадиционалистской ориентации: особенно популярны были Г. Спенсер, С. Смайльс, Дж. Локк, Дж. Ст. Милль, А. Смит. Большую роль в этом процессе сыграли приглашенные в Японию иностранные ученые и педагоги, на которых была возложена задача образования и подготовки нового поколения политической и интеллектуальной элиты.

Идейный диапазон эпохи Мэйдзи отличался исключительной широтой, как будто японцы стремились вкусить от всех интеллектуальных и философских плодов мировой цивилизации сразу. Однако по-настоящему оригинальных идей в эти годы появилось немного и подлинно национального характера они не имели. В стране распространяются учения индивидуализма, пацифизма, либерализма, и даже социал-демократии и анархизма, трудновообразимые в условиях интеллектуального климата прежнего режима. Государственные позиции синто и «национальной науки» оставались прочными, поскольку они стали одним из важных компонентов новой государственной идеологии, но именно по этой же причине их влияние в интеллектуальных кругах (нередко оппозиционных режиму) явно упало. К концу 1880-х годов маятник качнулся в сторону национализма, однако есть несомненная ирония истории в том, что подъем национального самосознания 一 по крайней мере, в интеллектуальной среде 一 произошел под иностранным влиянием, под воздействием классической германской философии и консервативного прусского права, сыгравших, как известно, аналогичную роль в истории Пруссии, а затем и Германской империи XVIII-XIX вв. Законотворчество 1880-1890-х годов вновь вызвало к жизни теорию «государственного организма», которая имела много общего с германскими политическими и правовыми учениями.