Японский любовник

Эта деталь от Альмы как-то ускользнула. Первым шагом на пути к независимости было получение диплома, не важно, по какой специальности. С призванием девушка пока не определилась.

— Твоя мама повсюду ищет мне мужа. А я не осмеливаюсь сказать, что собираюсь выйти за Ичимеи.

— Альма, проснись наконец! Ичимеи уже десять лет как исчез из твоей жизни.

— Восемь, а не десять.

— Выбрось его из головы. Даже в том невероятном случае, если он снова объявится и будет в тебе заинтересован, ты прекрасно знаешь, что не сможешь за него выйти.

— Почему?

— То есть как почему? Потому что он принадлежит к другой расе, к другому классу, другой культуре, другой религии, у него другой уровень достатка. Тебе нужны еще причины?

— Ну тогда останусь старой девой. А у тебя, Нат, есть возлюбленная?

— Нет, но если появится, ты первая об этом узнаешь.

— Так даже лучше. Можем изобразить, что мы вместе.

— Зачем?

— Чтобы ко мне не клеились всякие дураки.

За последние месяцы внешность двоюродной сестры переменилась: это была уже не школьница в гольфах, новый наряд переводил ее в категорию элегантных женщин, вот только на Натаниэля, хранителя всех ее откровений, не произвели впечатления ни сигаретка, ни аквамариновый костюм, ни шляпка, перчатки и туфли вишневого цвета. Альма оставалась все той же балованной девчушкой, она вцепилась в своего спутника, испугавшись нью-йоркской толчеи и грохота, и не отпускала до самого гостиничного номера.

«Поспи со мной, Нат», — взмолилась она с тем же отчаянным выражением, какое было у нее в детстве, в шкафу для рыданий; но Натаниэль уже утратил невинность, и спать с Альмой теперь означало для него совсем другое. На следующий день они сели на бостонский поезд, нагруженные невообразимым багажом.

Альма представляла себе Бостонский колледж более свободным продолжением школы, которая для нее проскочила незаметно. Девушка торопилась блистать нарядами, вести богемную жизнь, вместе с Натаниэлем ходить по барам и кафе, а в свободное время посещать какие-нибудь занятия, чтобы не расстраивать дядю с тетей. Вскоре Альма обнаружила, что никто на нее не смотрит, что в Бостоне есть сотни куда более соблазнительных девушек, что у двоюродного брата всегда находится повод, чтобы отменить встречу, и что она плохо подготовлена к учебе. В соседки ей досталась толстушка из Виргинии, которая при первой возможности представила Альме библейские доказательства превосходства белой расы. Черные, желтые и краснокожие происходят от обезьян; Адам и Ева были белые; Иисус, возможно, был американец, тут она не уверена. В целом соседка не одобряла поведения Гитлера, но была вынуждена признать, что в еврейском вопросе он не ошибался: евреи — проклятая раса, поскольку они распяли Иисуса. Альма попросилась в другую комнату. Переселение заняло две недели, а новая соседка целиком состояла из маний и фобий, но по крайней мере не была антисемиткой.

Первые три месяца Альма жила в замешательстве, не могла приспособиться даже к самым простым вещам: еда, стирка, расписание уроков; этим всегда занимались ее воспитательницы, а потом самоотверженная тетушка Лиллиан. Альма ни разу в жизни не заправляла постель и не гладила блузку — для этого имелись служанки; не приходилось ей и придерживаться бюджета, потому что в Си-Клифф о деньгах не говорили. Альма удивилась, когда Натаниэль объяснил, что в ее месячную дотацию не включены рестораны, чайные салоны, маникюр, парикмахерские и массаж. Раз в неделю двоюродный брат приходил с тетрадью и карандашом в руке, чтобы приучить сестру к подсчету расходов. Альма обещала исправиться, но через неделю снова была в долгах. Она чувствовала себя чужой в этом надменном, величественном городе; соученицы не принимали ее в свой круг, а молодые люди не замечали, но об этом она не писала тете с дядей, а когда Натаниэль советовал вернуться домой, упрямо повторяла, что для нее что угодно будет лучше униженного возвращения с поджатым хвостом. Альма запиралась в ванной, как раньше — в шкафу, и включала душ, чтобы не было слышно ругательств, которыми она проклинала свою несчастную жизнь.