Японский любовник

Вернувшись из Бостона, Альма увидела, что за годы ее отсутствия семья Беласко переменилась сильнее, чем можно было предположить по письмам. В первые дни она чувствовала себя лишней, случайной гостьей и спрашивала себя, где ее место в этой семье и что ей вообще делать со своей гребаной жизнью. Сан-Франциско казался ей провинциальным: чтобы сделать себе имя, ей нужно было перебираться в Нью-Йорк, оказаться среди художников, поближе к европейским веяниям.

За это время родились представители нового поколения Беласко: сыну Марты исполнилось три месяца, а еще были близняшки Сары, по ошибке генетики родившиеся с нордической внешностью.

Натаниэль руководил отцовской конторой, он один проживал в пентхаусе с видом на бухту Сан-Франциско, а в свободные часы рассекал эту бухту под парусом. Сын Исаака был скуп на слова и скуп на дружбу. В свои двадцать шесть лет он продолжал сопротивляться наступательной кампании матери по поиску достойной супруги. Кандидаток было более чем достаточно, ведь Натаниэль происходил из хорошей семьи, имел и деньги, и привлекательную внешность, был тем самым меншем, каким его хотел видеть отец, и все девушки на выданье из еврейской общины на него заглядывались. Тетушка Лиллиан изменилась мало, она была все такая же активная и добродушная, вот только глухота ее усилилась, говорила она криком, а голова поседела — Лиллиан не красила волосы вовсе не потому, что не хотела молодиться, как раз наоборот. На ее мужа два десятилетия обрушились одним махом, и теперь несколько лет, составлявшие разницу между ними, как будто увеличились втрое. Исаак перенес инфаркт и, хотя сумел восстановиться, ощутимо ослабел. На два часа в день он в порядке самодисциплины ходил в контору, но, вообще-то, всю работу он препоручил Натаниэлю; Исаак полностью отказался от светской жизни, никогда его не привлекавшей, много читал, любовался морем и бухтой из беседки в своем саду, растил мастиковые деревья в теплице, штудировал книги по юриспруденции и ботанике. Исаак помягчел характером, и даже при самых незначительных эмоциях на его глаза накатывали слезы. А Лиллиан жила с кинжалом постоянного страха в печенках. «Поклянись, что не умрешь раньше меня, Исаак», — требовала она в моменты, когда у него перехватывало дыхание и он влачился к постели, бледный, как простыня, едва переставляя ноги. Лиллиан вовсе не умела готовить, всегда доверяла заботы по кухне повару, однако с тех пор, как муж ее начал дряхлеть, сама варила ему супчики по проверенным рецептам своей матери, записанным от руки в тетради. Лиллиан обязала мужа пройти осмотр у дюжины докторов, ходила вместе с ним на консультации, чтобы не давать Исааку умалчивать о болезнях, и следила за тем, как он принимает лекарства. Кроме того, она не пренебрегала и эзотерикой. Она молила Бога не только утром и вечером, как это положено, но и в любой час дня: «Shema Ysrael, Adonai Eloheinu, Adonai Echad». В целях безопасности Исаак спал под бирюзовым глазом и рукой Фатимы^[12] из раскрашенной латуни, висящими в изголовье кровати; на комоде всегда находились зажженная свеча, еврейская Библия, христианская Библия и пузырек со святой водой, которую служанка принесла из часовни Святого Иуды.

— Что это? — спросил Исаак, когда на его столике появился скелет в шляпе.

— Это барон Суббота. Мне его прислали из Нового Орлеана. Это божество смерти и божество здоровья, — сообщила Лиллиан.

Первым побуждением Исаака было смахнуть на пол все фетиши, заполнившие его комнату, однако любовь к жене оказалась сильнее. Ему ничего не стоило оставить все на своих местах, если это могло хоть как-то поддержать Лиллиан, необратимо соскальзывающую к паническому ужасу. Другого утешения он ей дать не мог. Исаак сам был поражен своим физическим износом: он всегда был сильным, здоровым мужчиной и считал себя непробиваемым. Неодолимая усталость проедала его До костей, и только слоновье упорство позволяло справляться с обязанностями, которые он сам на себя возложил. Среди таковых фигурировала и обязанность оставаться живым, чтобы не подводить жену.

Приезд Альмы подарил дяде глоток энергии. Он не любил публичного изъявления чувств, но пошатнувшееся здоровье сделало его уязвимым, и ему приходилось всегда оставаться настороже, чтобы поток нежности, который он нес в себе, не выплеснулся наружу. Эта сторона жизни Исаака была доступна только для Лиллиан, в моменты особенной близости. Натаниэль был посохом, на который опирался отец, его лучшим другом, напарником и доверенным лицом, но Исаак никогда не чувствовал потребности все это ему высказывать; мужчины воспринимали такие отношения как сами собой разумеющиеся, не хотели облекать их в слова, чтобы друг друга не смущать. С Мартой и Сарой Исаак обращался как добрый благосклонный патриарх, но как-то по секрету признался Лиллиан, что дочери ему несимпатичны — слишком уж скаредные.