Японский любовник

Дома Альма сказала, что ездит на вечерние курсы в университет Беркли. Для Исаака, который называл себя человеком прогрессивным и мог заключать соглашения и дружить со своим садовником, сама мысль, что кто-то из его семьи вступит в интимную связь с кем-то из Фукуда, показалась бы противоестественной. А Лиллиан была убеждена, что Альма выйдет замуж за менша из еврейской общины, точно так же, как поступили Марта и Сара, — это не подлежало обсуждению. Единственным, кто знал тайну Альмы, был Натаниэль, и он тоже не одобрял двоюродную сестру. Девушка не рассказывала ему про мотель, а он не спрашивал, потому что не хотел знать подробности. Он больше не воспринимал Ичимеи как нездоровую блажь Альмы, от которой она излечится после новой встречи, однако Натаниэль надеялся, что девушка рано или поздно поймет, что у нее с японцем нет ничего общего. Натаниэль не помнил собственной детской дружбы с Ичимеи — в памяти остались лишь уроки боевых искусств на улице Пайн. С тех пор как Натаниэль пошел в колледж и прекратились театральные постановки на чердаке, они виделись очень редко, хотя Ичимеи регулярно приходил в Си-Клифф, чтобы поиграть с Альмой. Когда Фукуда вернулись в Сан-Франциско, у них были две короткие встречи: отец просил передать деньги на питомник. Натаниэль не мог понять, что такого разглядела его сестра в этом парне: Ичимеи был совершенно неприметен, ходил, не оставляя следов — полная противоположность сильному, уверенному в себе мужчине, который мог бы справиться с такой непростой женщиной, как Альма. Молодой человек был уверен, что его мнение об Ичимеи не изменилось бы, даже не будь тот японцем: раса тут ни при чем — все дело в характере. Ичимеи недоставало амбиций и агрессивности, необходимых настоящему мужчине; сам Натаниэль намеревался взращивать в себе эти качества с помощью волевых усилий. Он очень хорошо помнил годы страха, пытку школой и нечеловеческие усилия по освоению профессии, требовавшей коварства, которого он был начисто лишен. Натаниэль был благодарен отцу за то, что тот направил юношу по своим стопам, потому что в роли адвоката он закалился, нарастил крокодилью кожу, потребную, чтобы рассчитывать только на себя и двигаться вперед. «Это ты так думаешь, Нат, но ты не знаешь Ичимеи, да и себя ты не знаешь», — отвечала Альма, когда брат излагал ей свою теорию мужественности.

Память о благословенных месяцах, когда она соединялась с Ичимеи в мотеле, где невозможно было потушить свет из-за ночной активности тараканов, будет поддерживать Альму в последующие годы, когда она приняла решение с помощью самых суровых мер победить любовь и желание, заместить их покаянием безусловной верности. С Ичимеи она открывала множество оттенков любви и наслаждения, от алчной нетерпеливой страсти до тех священных моментов, когда обоих возносило вверх и они замирали на постели, касаясь друг друга лбами и взглядами, благодарные судьбе, побежденные прикосновением к самой глубокой тайне, очищенные отказом от всех прикрас, открывшие друг другу все уязвимые места, достигшие такого экстаза, где наслаждение неотличимо от тоски, между упоением жизнью и сладким искушением тотчас же и умереть, чтобы никогда не разлучаться. Укрытая от мира магией любви, Альма не слушала внутренние голоса, призывавшие ее к порядку и осмотрительности, предупреждавшие о последствиях. Эти двое жили только ради одного события в день, и не было у них ни завтра, ни вчера, лишь эта гадостная комната с закупоренным окном, запахом плесени, застиранными простынями и неумолчным жужжанием вентилятора. Были только они вдвоем: сначала нетерпеливо целоваться на пороге, с еще не запертой дверью, потом прикасаться друг к другу стоя, избавиться от одежды, побросать ее как придется, пока не останутся только обнаженные трепещущие тела, чувствовать тепло, вкус и запах другого, фактуру кожи и волос, то волшебство, когда теряешь себя в желании, полное изнеможение, потом краткий миг дремотных объятий — и снова возродиться к страсти, к шуточкам, смеху и признаниям, вернуться в фантастическую вселенную близости. Зеленые пальцы Ичимеи, способные вернуть жизнь умирающему растению или вслепую починить часы, раскрыли Альме ее собственную природу, норовистую и алчущую. Она веселилась, заставая любовника врасплох, провоцируя, заставляя краснеть от смущения и удовольствия. Она была дерзка — он осторожен, она была шумлива при оргазме — он затыкал ей рот. Ей прилетали на язык вереницы романтичных, страстных, льстивых и грязных слов, которые она шептала ему на ухо — или писала в торопливых письмах; он оставался сдержан, как и было свойственно его характеру и культуре.