Японский любовник

Вчера, Альма, когда мы наконец сумели встретиться, чтобы отпраздновать наши дни рождения, я заметил, что ты печальна. Ты сказала, что мы достигли семидесяти внезапно и неожиданно. Ты боишься, что тело перестанет слушаться, и еще того, что ты называешь старческим безобразием, хотя сейчас ты прекраснее, чем в двадцать три года. Мы не состарились из-за того, что нам исполнилось по семьдесят. Мы начинаем стареть в момент рождения, мы меняемся день ото дня, вся жизнь — это бесконечное течение. Мы эволюционируем. Единственное отличие в том, что сейчас мы чуть ближе к смерти. Но что же в этом плохого? Любовь и дружба не стареют.

Ичи

СВЕТ И ТЕНЬ

Систематическое упражнение — воспоминание историй для книги внука — благотворно сказалось на Альме Беласко, которой в ее годы угрожало ослабление памяти. Прежде она терялась в лабиринтах и если хотела вытащить какое-нибудь драгоценное воспоминание, не могла его найти, но, чтобы достойно отвечать на вопросы Сета, принялась восстанавливать прошлое в определенном порядке, вместо того чтобы скакать в нем и кувыркаться, как делали они с Ленни Биллом в досужей обстановке. Альма представляла себе коробки разных цветов, по одной на каждый год жизни, и помещала внутрь события и чувства. Коробки она складывала в большой трехстворчатый шкаф из дома тети с дядей — тот, в который забиралась пореветь, когда ей было семь лет. Виртуальные коробки были переполнены печалями и угрызениями; там заботливо хранились детские страхи и фантазии, девические безрассудства, боль, труды, страсти и любови зрелости. С легкой душою, намереваясь простить себе все ошибки, кроме тех, которые причинили страдания другим, Альма склеивала кусочки своей биографии и приправляла их щепотками фантазии, позволяя себе преувеличения и неточности — ведь Сет не мог опровергнуть содержимое ее собственной памяти. Она занималась этим больше для упражнения, чем из любви ко лжи. И только Ичимеи она оставляла для себя, не догадываясь, что у нее за спиной Ирина с Сетом исследуют самую ценную и потаенную часть ее существования, единственное, чего она не могла открыть, — если бы она о нем рассказала, Ичимеи бы исчез, а тогда и ей самой не стоило жить.

В этом полете в прошлое Ирина была ее штурманом. Фотоснимки и другие документы проходили через руки помощницы, именно она их классифицировала, она составляла альбомы. Вопросы девушки помогали Альме возвращаться на дорогу, когда она отвлекалась на тупики; таким образом Альма Беласко расчищала и упорядочивала свою жизнь. Ирина погрузилась в эту жизнь, как будто они вместе оказались в викторианском романе: знатная дама и ее компаньонка, изнывающие от скуки бесконечных чаепитий в загородной усадьбе. Альма утверждала, что у каждого человека есть внутренний сад, где можно спрятаться, но Ирина не хотела даже заглядывать в свой сад — она предпочитала подменить это место садом Альмы, куда более опрятным. Ирина была знакома с печальной девочкой, приехавшей из Польши, с юной Альмой из Бостона, с художницей и супругой, знала ее любимые платья и шляпки, видела первую мастерскую, где Альма начинала экспериментировать с мазками и цветами, когда ее стиль еще только определялся; девушка знала ее старые дорожные чемоданы из кожи, потертые и украшенные переводными картинками, — теперь такие уже не в ходу. Образы и воспоминания были настолько четкие и детальные, как будто сама Ирина жила в те годы и была вместе с Альмой в каждом из этих состояний. Девушку восхищало, что магии слов или старых фотографий хватает, чтобы придать прошлому реальность, и она может присвоить его себе.