Японский солдат

Ёсимура твердо решил: больше он ничего не скажет, и сделал вид, что не понял вопроса. К тому же он не смог бы ответить, если бы даже и захотел, — он забыл, как по-английски «старший унтер-офицер». Пытаясь разъяснить ему смысл вопроса, офицер ткнул в свои погоны, а потом фельдфебельские нашивки на воротнике Такано, но Ёсимура только мотал головой, всем своим видом показывая, что не понимает.

Офицер пытался выяснить наименование части, но результат был такой же.

Не добившись ответа на свои вопросы ни у фельдфебеля Такано, ни у младшего унтер-офицера Тадзаки, офицер пожал плечами и, сказав что-то конвойным, ушел в палатку.

«Может быть, здесь и в самом деле ничего плохого нам не сделают? — подумал Ёсимура. — Будь это японская армия, офицер в подобной ситуации непременно ударил бы пленного. А этот вроде даже не сердится, бросил свое «о'кэй» и ушел.

Однако в следующую минуту Ёсимуру снова охватило беспокойство: солдат, записавший что-то на бирках из толстой бумаги, роздал их всем троим и приказал надеть на шею.

Солдат подошел к Ёсимуре и жестом показал, что бирку нужно повесить на грудь, Ёсимура подчинился. Такано стоял с биркой в руке, застыв на месте, словно неживой. Тогда один из конвоиров, что-то рявкнув, сам надел шнурок на шею Такано. Такано молча позволил повесить на себя бирку.

Тадзаки сам с мрачным видом надел бирку.

«Для чего им это понадобилось? — думал Ёсимура. — Может быть, бирка эта вроде листовки — чтобы передать в другую часть? Но зачем же тогда вешать ее на шею? Разве конвойные не могут сами их нести? Конечно, бирка служит меткой. Но для чего? Не для того же, чтобы найти пленных, если те сбегут. Зачем же тогда?» Но он так ни до чего и не додумался и только с горечью ощутил унижение — чувство, которое, видимо, испытывает всякий узник.

Им приказали сесть на поваленное дерево. Теперь уже не только конвоиры, но и другие солдаты вышли из палаток. Оставив работу и окружив пленных, они с любопытством разглядывали их. Некоторые фотографировали или даже делали зарисовки. Солдаты громко переговаривались и рассматривали пленников, словно каких-то редких животных. А те сидели, не поднимая глаз от земли. Один из австралийцев, похлопав Ёсимуру по плечу, протянул ему какой-то сверток: «Ешь! Наверно, проголодался». Но Ёсимура не взял сверток. Он чувствовал себя настолько скверно, что ему даже есть не хотелось. Откуда-то донесся крепкий запах кофе, однако у Ёсимуры и этот запах не вызвал никаких ощущений.

Кто-то протянул ему сигарету: «Кури!», но Ёсимура не взял ее. Он вспомнил, как они, бывало, вот точно так же окружали и разглядывали пленных. На этом острове он ни разу не встречал пленных, но в Центральном Китае ему часто приходилось видеть их. Конечно, во время боев разглядывать пленных было некогда. Когда рота в ходе какой-нибудь «операции» совершала карательный рейд в соседний район, пленных либо расстреливали на месте, либо убивали прикладами винтовок, а то и срубали головы — просто так, для «пробы меча». Однако, когда рота стояла на месте, патрули нередко приводили китайцев, и тогда солдаты вот так же, как сейчас, окружали их и с любопытством разглядывали. Солдатам объясняли, что пленных нельзя убивать, так как их нужно отправить в штаб для допроса. Но трудно было отказать себе в удовольствии ударить в лицо или пнуть тяжелым ботинком беззащитного человека. Обычно пленного окружали со всех сторон и били — под предлогом, что тот ведет себя неподобающим образом.

И вот теперь они сами оказались в плену, но их здесь не бьют и не унижают. И нет на лицах обступивших их солдат ненависти. Может быть, просто потому, что австралийцы чувствуют свое превосходство? Вон они какие сытые, здоровые, а пленники… Ёсимура вспомнил о страшной жизни в джунглях, и слезы невольно навернулись у него на глаза.

Они казались огромными, эти мужчины, с мощными торсами, заросшими курчавыми волосами, с жирными складками на животах. Шорты их, мокрые от пота, едва не лопались на ягодицах. От их тел исходил тошнотворный, животный запах пота. Они открыто жгли костры средь бела дня. Казалось, эти загорелые, крепкие парни и не воевали вовсе, а просто отправились в джунгли поохотиться.

Откуда-то донесся поющий женский голос. Наверное, радио или пластинка… Голос был веселый и слащавый. Ёсимуре невольно вспомнился один вечер. Месяц назад он и четверо солдат ходили «на прорыв».

Передовые позиции противника находились тогда значительно дальше, чем сейчас. Видимо, это была другая часть, а впрочем, может быть, и эта самая. Они неслышно подошли в темноте и молча разглядывали позицию противника в щель между бревнами изгороди. В палатках горел свет, и так же, как и сейчас, разносился запах кофе, свежего хлеба, и пел сладкий женский голос, но звучал он еще громче — была ночь. «Поесть бы досыта хлеба и умереть», — подумал тогда Ёсимура, борясь с желанием войти за ограждение.