Ярмарка тщеславия

– Очень рад вас видеть, капитан Доббин, сэр, – произнес старик, несмело взглянув на посетителя (чья долговязая фигура и военная выправка вызвали искру какого-то оживления в подслеповатых глазах лакея, шмыгавшего взад-вперед в стоптанных бальных туфлях, и разбудили старуху в черном, дремавшую за стойкой, среди грязных надбитых кофейных чашек). – Как поживают достойные олдермен и миледи, ваша добрейшая матушка, сэр? – Произнося это «миледи», он оглянулся на лакея, словно желая сказать: «Слышите, Джон, у меня еще есть друзья, и к тому же особы знатные и почтенные». – Вы пожаловали ко мне по какому-нибудь делу, сэр? Мои молодые друзья, Дейл и Спигот, ведут за меня все дела, пока не будет готова моя новая контора. Ведь я здесь только временно, капитан. Чем мы можем служить вам, сэр? Не угодно ли чего-нибудь выпить или закусить?

Доббин в величайшем замешательстве стал отказываться, уверяя, что ничуть не голоден и не испытывает жажды. Дел у него никаких решительно нет, и он зашел только осведомиться о здоровье мистера Седли и пожать руку старому другу. И, безбожно кривя душой, капитан, добавил:

– Матушка моя вполне здорова… то есть была очень нездорова и только ожидает первого ясного дня, чтобы выехать и посетить миссис Седли. Как поживает миссис Седли, сэр? Надеюсь, она в добром здоровье?

Тут он умолк, пораженный полнейшим несообразием своих слов, ибо день был такой ясный и солнце так ярко светило, как только это возможно в Кофин-Корте, где находится кофейня «Тапиока»; мистер Доббин также вспомнил, что видел миссис Седли всего час тому назад, когда подвез Осборна в Фулем на своем шарабане и оставил его там tête-à-tête с мисс Эмилией.

– Моя жена будет счастлива повидаться с миледи, – отвечал Седли, вытаскивая свои бумаги. – У меня тут очень любезное письмецо от вашего батюшки, сэр. Прошу вас передать ему от меня почтительнейший привет. Леди Доббин найдет нас в домике, который несколько меньше того, где мы привыкли принимать наших друзей. Но он уютен, а перемена воздуха полезна для моей дочери… она все хворала в городе… Вы помните маленькую Эмми, сэр?.. Да, она сильно прихварывала.

Взоры старого джентльмена блуждали, пока он говорил. Он думал о чем-то другом, перебирая в руках бумаги и теребя красный истертый шнурок.

– Вы человек военный, – продолжал он, – и я спрашиваю вас, Уил Доббин, мог ли кто рассчитывать на возвращение этого корсиканского злодея с Эльбы? Когда союзные монархи были здесь в прошлом году и мы задали им обед в Сити, сэр, и любовались на Храм согласия, на фейерверки и китайский мост в Сент-Джеймсском парке, мог ли какой разумный человек предположить, что мир на самом деле не заключен, хотя мы уже отслужили благодарственные молебны? Я спрашиваю вас, Уильям, мог ли я предполагать, что австрийский император – изменник, проклятый изменник, и ничего больше? Я говорю то, что есть: это подлый изменник и интриган, который только и думает, как бы вернуть своего зятя. И я утверждаю, что бегство Бони с Эльбы – это не что иное, как заговор и хитрый обман, сэр, в котором замешана добрая половина европейских держав, – они спят и видят, как бы вызвать падение государственных бумаг и разорить нашу страну. Вот почему я здесь, Уильям. Вот почему мое имя пропечатали в «Газете». Я доверился русскому императору и принцу-регенту. Вот посмотрите. Вот мои бумаги. Вот какой был курс на государственные бумаги первого марта и что стоили французские пятипроцентные, когда я купил их на срок. А какой их курс теперь? Тут был сговор, сэр, иначе этот мерзавец никогда не удрал бы. Где был английский комиссар? Почему он позволил ему убежать? Его следовало бы расстрелять, сэр, – предать военно-полевому суду и расстрелять, ей-богу!

– Мы собираемся прогнать Бони, сэр, – сказал Доббин, встревоженный яростью старика: жилы вздулись у него на лбу, и он гневно барабанил кулаком по своим бумагам. – Мы собираемся прогнать его, сэр, – герцог уже в Бельгии, и мы со дня на день ждем приказа о выступлении.

– Не давайте ему пощады! Привезите нам голову негодяя, сэр! Пристрелите подлеца, сэр! – ревел Седли. – Я и сам пошел бы в армию, клянусь… Но я разбитый старик, разоренный этим проклятым негодяем… и шайкой воров и мошенников, наших же англичан, которых я сам вывел в люди, сэр, и которые катаются теперь в каретах, – добавил он дрогнувшим голосом.

Доббин был немало взволнован при виде этого некогда доброго старого друга, почти обезумевшего от горя и кипевшего старческой злобой. Пожалейте падшего джентльмена, вы все, для кого деньги и репутация – главнейшие блага. А ведь так оно и есть на Ярмарке тщеславия.

– Да, – продолжал старик, – бывают же такие ехидны – ты их отогреваешь, а потом они жалят тебя. Бывают такие нищие – ты помогаешь им сесть на лошадь, а они же первые давят тебя. Вы знаете, на кого я намекаю, Уильям Доббин, мой мальчик. Я говорю об этом гордеце, об этом разбогатевшем негодяе с Рассел-сквер, которого я знавал без гроша в кармане. Молю Бога и надеюсь, что еще увижу его таким же нищим, каким он был до того, как я ему помог.