Ярмо Господне

Его дистанционные манипуляции остались незамеченными тремя другими участниками видения. «Так как меня для них не существует в осознании телесного бытия. Однако же они для меня есть обстоятельная действительность в ощущениях видимого и осязаемого».

Ознакомившись с обстановкой, рыцарь Филипп перешел к виду от первого лица и заинтересованному наблюдению за развертыванием сюжета. Он удобно присел в уголке на маленькое креслице с гнутыми ножками, подтянул на коленях домашние брюки, одернул свитер, закинул ногу за ногу.

Рыцарь Михаил и рыцарь Павел замерли в боевой готовности. Оба облачены в черные орденские рясы старомодного фасона. «Нынь такое у нас не носят, по-монашески расшитое серебряными черепами и свастиками».

Их нынешний объект — Артемий Волынский тоже стоял, хотя и существенно ограничен в телодвижениях. Его икры и предплечья пронзают четыре ритуальных кинжала, пригвоздив тело к стене до полной неподвижности. Кровь в ранах уже запеклась и подсохла на белой рубашке с кружевными манжетами.

«Стародавний надежный ритуал иммобилизации на крови. В наши человеколюбивые времена повсеместно запрещен по причине изуверства…»

Конечности объекта находились аккуратно расправленными по четырем сторонам андреевского креста, чьи полупрозрачные контуры слегка проступали на штофной стене. Нейтрализованному объекту лишь дозволялось безвредно шевелить пальцами в потугах колдовских пассов и ненавидяще зыркать из-под нахлобученного белого парика на тех, кто его намертво прикрепил к стене и теургическому кресту.

«Круто и сурово работает адепт. Крест трассировал в сверхрациональной топологии. Ритуал на крови — лихая штука, из рака ноги…»

Между тем рыцарь-адепт Михаил завершил ритуальную цезуру и, нарушив молчание, приступил к судейским обязанностям. По всем канонам должен непременно прозвучать обвинительный монолог судьи. И, возможно, последует апология обвиняемого, если на то будет дано ему дозволение от вершителя орденской справедливости.

— Ты, боярин Артемий сын Петров, ныне и присно с потрохами в моей несуперечной власти подлежащей. Как тебя, нечестивца, казнить, как миловать суть мое непреложное право и волеизъявление. Аз есмь твой строгий судия и палач беспощадный.

Отец Мардарий тебя по-хорошему предостерегал, увещал… А ты пастыря убогого упразднил, скверно подвел, подмел, душу его с телом разлучил… Иерея к святым праотец безвременно приобщил, обаяник нечестивый. В оном деле ведовском мне, многогрешному исправителю колдовской порчи, глаза отвел. Замест себя облыжно глупую девку-демоницу в подвох сунул, мудрован.

Эх грехи наши тяжкие недомыслия да поскудоумия! Все беды человеческие от скверны невежества и недоразумения исходят…

Зазря великий государь Петр Алексеич тебя не повесил в Астрахани. За мздоимство, казнодейство палку изломал на твоих боках в сердцах, ан простил. Отходчив был Петр Алексеич и многоразумных, доволе письменных да книжных людишек ин жаловал.

В ту пору, в Астрахани, ты еще обаяником не бывал стать. И отвести взор царю ничем не умел. Одначе в книгочействе ты от многих прочих и тогдаж отличен был, поелику просвещение признаешь.

Энто уж ты опосля на воеводстве казанском в чернокнижие мерзопакостное вдарился. Ведьмовской розыск по слову и делу завел. Секреты чародейные у заподозренных в ведовстве и зелейничестве выпытывал в застенке. Соломенным жгутом ведьмам срам опаливал яко свиньям, похотник и детородные воротца каленым железом прижигал, сосцы и ногти с мясом рвал, изверг…

Отрешенные герметические писания везде выискивал от разумников лжеименных. Словеса простонародные заговорные да заклятые собирал.

Особливо волшебная власть над скотами тебя привлекала. Коней ты навыучился понимать, пользовать их от скотьих хворей, псов к порядку приручал.

Складно это у тебя выходило, обаятельно. Понеже Бог скотине разумной души не дал и замест ее у тварей бессловесных один пар, сиречь инстинкты в науке именуется.

Вот бы тебе на том умении да имении и остановиться, Артемий Петрович, коли достигал ты волшбой приязни у животных неразумных. Блажен муж, иже скоты милует.

Ан нет, ловцом не зверей, но человеков ты в себе возомнил. Людским обаяником обернулся. Власти немеряной взалкал, случись то над слабыми альбо над сильными мира сего.

От того ты на императрицу Анну Иоанновну бесчестный приворот наслал с заклятием обаятельным. Царицына полюбовника Бирона лиходейным мороком охмурил. На вице-канцлера графа Остермана срамную французскую болесть навел сиречь люэс в медицине именуется.

Набольшего сановного чина ты достиг, ворожей. Но власть министерская твоя не от Бога, но от Дьявола проистекает, от пронырства и пройдошества сатанинского.

Здоровую девку-калмычку изуродовал ты богомерзостной волшбой, в карлицу сократил, государыне ее подсунул яко шутиху Буженинову. Вот они обеи для тебя и стараются, не выходя из твоей воли, обаяник нечестивый.

Дворовую крестьянскую бабу во зверя-сатира чародейно обратил — бедняга вся диким волосом заросла с бровей до самых пят. Ты и ее в царские шутихи намечаешь, колдунец-поганец, яко уродицу с волосатыми грудями…