Ярое око

Тургауды бросились было на бродника. Мечи взлетели над головой Плоскини, как освобождение от мук и унижений, но в это время раздался властный хлопок ладоней, и пленник услышал хриплый голос Одноглазого:

— Хай, хай! Карашо, у рус! — Грозный старик не без скрытого одобрения оглядел сбитого с ног охраной раба. По всему, багатур был доволен, вытянув из бродника ценные для орды сведения. — Хай, хай, — продолжал клекотать он себе под нос, ворочая жилистой шеей и цокая зубом. Распорядившись подать кумыс, он бросил в награду пленнику баранью лопатку и, глядя, как тот жадно впился в неё зубами, кивнул Джэбэ: — На покорного осла по трое садятся.

— Невысказанному слову ты хозяин, высказал — ты его раб.

Монголы засмеялись. В их узких глазах дёргалось чёрное жестокое пламя. Затем они расспрашивали пленника о дорогах, о бродах через реки, о войске урусов; о том, какие у них кони, как вооружены ратники, каким строем идут в бой, свирепы ли в сече.

— В сшибке оне люты... Бьют насмерть, особливо секирами, палицами и боевыми топорами на длинных рукоятях. Уважают це дело...

— Сколько у них мечей?

— Коли усех ближних князей до кучи собрата, то в степь двинется пешцев, лучников и верховых... тыщ пятьдесят. Но це я только о южных, ближних дружинах гутарю.

— Значит, у них пять туменов? — Субэдэй бросил перед Плоскиней на войлок пять золотых монет.

— Твой говорит «ближних», «южных», — немигающие змеиные глаза Джэбэ-нойона прикипели к лицу бродника. — Что это значит? Есть ещё «дальние»? «Северные»?

— А то! Русь, чай, не с горошину, напёрстком не накроешь. Велика ватага! Но северные князья навряд ли поспешат на выручку. Грызутся оне меж собою не хужее наших... не до вас им нынче.

— Есть ли у твой народ ещё какой тайный сила? Оружие? — Субэдэй поставил на войлок пустую пиалу.

Плоскиня с сомнением покачал головой, будто искал выход, и, не найдя его, угрюмо хмыкнул:

— Про тайно оружие не ведаю, а вот сила... — он просветлел лицом. — Верой крепка Русь!..

— Какой такой «вера»? — насторожился Субэдэй; рассерженно топнул ногой и крикнул запальчиво, зло: — Мой не понимает, кто такой «вера»!

— А её и не поняти... — усмехнулся Плоскиня. — В Христа верить треба, сердцем приняти.

— Ай-я! У монгол есть свой вера! — внезапно уразумел Джэбэ. — Наш бог войны Сульдэ — покровитель мечей, что ведёт нас к победам, сломает о колено хребет твой «вера»!

— Ну, це время покажет, — не дрогнув ни одним мускулом, точно камни уронил, ответил бродник. — Я сему не судья.

— Ай, шайтан... — сквозь стиснутые зубы прохрипел Джэбэ и, поводя плечами, шикнул по-чахарски: — Клянусь Огнём и Солнцем, этот презренный шакал морочит нам головы. Путает след! Убей его, Субэдэй! Разреши, и я вырву ему сердце...

Джэбэ, багровея скулами, ринулся на Плоскиню с кинжалом.

Но старик будто только и ждал — вклинился между ними, перехватил руку обезумевшего нойона и по-звериному прорычал в налитые бешеной кровью глаза:

— Наберись терпенья, безумец! Убьёшь сейчас — перед Каганом ответишь!!

Страшен и дик в своём исступлении был Джэбэ Стрела. Слепая ярость кипела и плескалась в узких бойницах его глаз. Охрана испуганно шарахнулась от него... Любой, кто рискнул бы сейчас встать на его пути, рухнул бы замертво с пронзённым насквозь сердцем.

Но нашёлся такой человек и встал перед ним!.. И упали слова его на бесстрашного полководца Джэбэ, как гром.

Секунду-другую боролся с собою ошеломлённый темник, дрожа от бешенства... Словно усы — знак чести мужской — опозорил он пред людьми своего рода. Но не перед волей Субэдэй-багатура дрогнул и опустился его клинок! Чингизхан незримо встал перед ним. Джэбэ даже померещилось на миг, что он увидел знаменитый стальной шлем грозного Кагана с чернобурыми лисьими хвостами и его зелёно-жёлтые, как у тигра, выжидающие глаза. Да, перед ним незримо стоял Чингизхан — Потрясатель Вселенной, и только перед его высокой волей Джэбэ вогнал кинжал обратно в узорные ножны.

— Делай, как знаешь, — рыкнул нойон и, поводя плечами, не глядя на Субэдэя, вышел из юрты вон.

...Старый Барс с Отгрызенной Лапой не проронил ни слова, лишь угол его кривого рта насмешливо потянулся вверх. Старик знал: Джэбэ надо остыть, «болезнь красных глаз»[210] неизлечима. Обойдя очаг по ходу солнца, он вновь скрестил ноги на персидском ковре. Некое время молчал, не обращая внимания на Плоскиню, глядя, как дымя, догорал костёр. Под закопчённым войлочным сводом стлался дым, вяло, с неохотой выходя в верхнюю «отдушину» свода. Часть боковых войлоков юрты была забрана на крышу, но сквозь деревянную решётку не веяло прохладой. Неподвижный раскалённый воздух млел над затвердевшей равниной Калки.

— Сколько выставит сабель хан кипчаков Котян? — неожиданно прозвучал вопрос.

Плоскиня вскинул голову, явственно разглядев у седых корней тощей косицы монгола двух крупных вшей.

— Да поди ж то... не менее русичей... тыщ пятьдесят[211], — не сразу нашёлся бродник. — На киевской стороне Днепра, ближе к заставам, их кибиток набилась тьма. Правда, половина баб да детишек ихних.