Ярослав Домбровский

Тишь камеры моей нарушил чей-то стук:
Собрат зовет меня, а я ответить не умею,
Пожаловался он иль утешал — не разумею
И слышу лишь глухих ударов звук.
Как уловить в них мысль, как проследить за нею?!
Сидевший здесь Гордон — я вспоминаю вдруг —
Об этом написал. О мой безвестный друг!
Стучи, еще стучи, теперь понять сумею
Тюремных стен язык. На нем ведь Левиту
Впервые, слышал я, здесь именно заговорил [26]
(Фамилию его нашел я на виду
Средь надписей о тех, кто до меня тут жил).
Но снова стук. Прислушиваясь, я к стене иду.
И понимаю вдруг: «Кто ты?» — сосед меня спросил.

Среди тюремных стихов Б. Шварце есть одно, посвященное Домбровскому. Оно озаглавлено «Локетек» и рассказывает о том, как Шварце удавалось общаться с Домбровским посредством тюремной азбуки, хотя их камеры не были соседними. Вот текст этого стихотворения:

Глухая ночь, лишь храп жандармов раздается
Да стражников шаги по коридорам сонным.
И кажется тюрьма пещерой, охраняемой драконом,
В ней каждая из жертв в углу своем от страха жмется.
Дзынь, снова дзынь. Ужели это звон
Далекой утренней зари — предвестник тягостной побудки,
С которой начинаются еще одни мучительные сутки?!
Нет, то Локетек — друг, он, он, ей-богу, он!
Нас с ним так много стон тюремных разделяет,
Что голос через них совсем не проникает.
Но я беру стакан, и раздается звон:
«Локетек, гей! Наемники царя нас не сломили,
Молчать же нас заставить может лишь могила.
Ну, а пока — ты жив, я тоже жив, и это все не сон!»

Домбровский имел гораздо больший конспиративный опыт, чем Огородников. Поэтому он, возможно, был знаком с искусством перестукивания еще до ареста. Во всяком случае, Домбровский широко пользовался этим способом связи между заключенными. Кроме других источников, это подтверждается прямым свидетельством, имеющимся в воспоминаниях его жены.

С помощью всех перечисленных средств коммуникации Домбровский был полностью осведомлен о том, что делается на воле. Более того, он продолжал оказывать немалое влияние на ход событий. А события нарастали все более быстрыми темпами.

Вновь приезжающему Варшава ранней осенью 1862 года могла показаться тихим, спокойным, смирившимся городом. Не было ни многолюдных уличных шествий, ни демонстративных богослужений и пения патриотических гимнов в костелах, ни «кошачьей музыки», которой молодежь отмечала прислужников царизма, ни многих других выражений протеста, столь обычных год-полтора назад. Большинство женщин были одеты в черное, однако уже находились модницы, рискующие носить наряды не только фиолетового и других «компромиссных» тонов, но и яркие платья. Открылись театры, устраивались балы и великосветские рауты. Правда, посещались они в основном богачами, чиновниками и офицерами, действующими по приказу царского наместника и по рекомендации маркиза Велёпольского. Остальные варшавяне продолжали бойкотировать все развлечения, выражая этим протест против существующих порядков, против сотрудничества с захватчиками. Официозная печать не переставала кричать о разгроме революционного подполья, о «благоприятных» переменах в настроении польской общественности. Тем не менее Велёпольский продолжал появляться в городе только в бронированной карете под огромным конвоем конных жандармов.

Внешнее спокойствие было обманчивым. В городе и далеко за его пределами действовала хорошо законспирированная подпольная организация партии красных, продолжавшая подготовку восстания. Пустоту, образовавшуюся в ЦНК после ареста Домбровского, заполнить было очень трудно. Временно часть его функций взяли на себя другие, а затем состоялось решение ЦНК о вызове из-за границы Зыгмунта Падлевского, который вместо Домбровского должен был возглавить варшавскую городскую организацию и осуществлять связь с организацией русских офицеров в Польше.