Ярослав Мудрый

Подавали вина фряжские и меды настоянные, гусей и поросят запеченных, солонину и копченые колбасы, бараньи бедра и ребрышки, осетров и карпов, зайцев в черном соку и зажаренные на огне оленьи туши, лебедей черных и белых на серебряных подносах, а для князя и княгини привезена, ради такого случая, из полуденных краев царская птица павлин, зажаренная целиком, украшенная невиданной красоты пером, птица, мясо которой не гниет и не портится, а сохраняется вечно, и тот, кто будет есть его, тоже будет иметь вечную жизнь, и богатство, и красоту, и счастье.

За спинами у приглашенных на свадебный, пир, с обеих сторон стола, не приближаясь слишком, чтобы не нарушать торжественность, но и не слишком далеко, ибо тогда исчезло бы ощущение близости между всеми, стоял новгородский люд, стоял двумя стенами, подвижными и веселыми, там была толчея, давка, крики, визги, невидимая борьба за улучшение места; более сильные проталкивались вперед, но и слабые старались от них не отставать; с серого новгородского неба моросил холодный дождик, но никто не обращал внимания на него, каждый нарядился в самые новые и праздничные одежды, а в толчее дождик, собственно, и вовсе не замечался, те, которые сидели неподвижно за столом, должны бы испытывать большее неудобство, нужно было протягивать руки за кубками, чтобы пить за здравие и за благополучие, да за кусками мяса, ворохами наваленного на столе; руки их лоснились не столько от жира, сколько от дождя, на бородах тоже сверкала водяная пыль; а те, которые стояли позади, могли, по крайней мере, прятать руки за пазухи или в карманы, а уж бородами трясли вдоволь, ибо только и забот у них было, что весело толкаться да сопровождать каждую здравицу раскатистым, могучим гоготанием: «Го-го-го!». Так научил Коснятин кричать десятка полтора заводил, а известно, что толпа легко подхватывает то, что ей незаметно покрикивают в самое ухо.

Вот так оно и началось, да и продолжалось чуть ли не весь день.

— За здоровье княгини светлейшей! Будем здравы!

— Го-го-го!

— Да славится наш добрый князь Ярослав! Будем здравы!

— Го-го-го!

— За победы наши грядущие и сущие! Будем здравы!

— Го-го-го!

— За вольности новгородские! Будем здравы!

— Го-го-го!

— Да не оскудевает земля наша! Будем здравы!

— Го-го-го!

— Народ новгородский, разрастайся и укрепляйся! Будем здравы!

— Го-го-го!

— За веру христианскую! Будем здравы!

— Го-го-го!

— Возлюбим, братие, друг друга! Будем здравы!

— Го-го-го!

— Молодым горько!

— Го-го-го!

— Горько-о-о-о!

Князь и княгиня вставали с места, целовались на виду у всех, не было в этом поцелуе никакого вкуса, не разжигало Ярослава и выпитое за день, а княгиня тоже сидела с прозрачно-холодными глазами, чужая и невозмутимая, только щеки покрывались пятнами то ли от утомительного пиршества, то ли от многолюдья, к которому она, наверное, не привыкла в своей северной стороне. А Ярослав хотя и одобрил про себя надлежащим образом выдумку Коснятина с этим бесконечным столом, за которым вместилось пол-Новгорода, и с этими крикунами, которые подгоняли пиршество своими восклицаниями, но в то же время и отчетливо видел: не получается у него так, как это получалось всегда у князя Владимира в Киеве. Прежде всего, тот никогда не полагался бы на чью-то выдумку или порядок — он сам бы велел, что делать и как, ибо хорошо ведь знал: все неудачные дела, причастен к ним князь или нет, бьют в конце концов по князю, ложатся на него провинностью и убытком. И уж если бы князь Владимир затеял такое пиршество и созвал столько люду (а у него бывало и больше, это знал и Ярослав, да и Коснятину было известно, потому он, видимо, и пытался чем-то приблизить Новгород в своих обычаях к Киеву), то все равно не сел бы за стол так, чтобы по сторонам стояли толпы. Он велел бы настрогать столов для всех, и всем бы подавалось питье и еда, и было бы такое веселое и безудержное пиршество, да похвальба, да ухарство, что к концу дня забывали уже, кто смерд, кто боярин, кто воевода, а кто дружинник, и сам князь окружен был то одними, то другими, то воинами, то гуляками, то женами своими и чужими, которые ему понравились, которых он приметил, быть может, в эту лишь минуту.

А тут — этот холодный завистливый крик черных людей, поставленных ради высокомерия, этот смутный дождик, да еще и чужая, неприступная в своей гордыне женщина, которая вроде бы стала княгиней, его женой, но кто его знает, стала ли, ибо не замечает Ярослав, чтобы понравилось ей ее новое положение.