Ярослав Мудрый

Голос у нее был такой что казалось — можно прикоснуться к нему. Будто к мягкому драгоценному меху. И хотя отвечала задиристо, собственно, и не отвечала, а швыряла Сивооку его вопросы назад, у него не пропала охота продолжать с ней разговор, боялся только, что не удержится и посмотрит на девушку. Знал теперь хорошо: оглянуться — пропасть.

Но девушка не дала ему пропасть. Тихо направилась к выходу и исчезла молча быть может, и навсегда. Сивоок оглянулся — поздно! Хотел выскочить вдогонку, но удержался. Принадлежал искусству. О себе должен забыть. От всех соблазнов должен бежать не оглядываясь, как от Содома и Гоморры!

Проклинал Мищилу. Тот хорошо ведал, что делал. Сам же столько лет отговаривал Сивоока от Иссы, приводил в пример святых Аммона, Авраама и Алексея, которые бежали от своих невест в первую брачную ночь, или же Оригена Александрийского, который оскопился, чтобы уберечься от соблазнов, и только благодаря этому закончил великое дело: свел воедино пять неодинаковых списков Святого письма. Не действовало на Мищилу и то, когда говорилось ему, что не появился бы он на свет, не будь любви между его отцом и матерью. Имел и на это свой ответ. Дескать, если бы Адам в раю не отступил от Бога, то размножение людей произошло бы другим, более достойным способом, и первый этому пример — непорочное зачатие девы Марии.

Зачем же теперь этот высохший душой святоша показал этой девушке, где он, Сивоок? Или, быть может, она столь отталкивающа, что Мищило хотел просто поглумиться? А Сивоок даже не взглянул на нее, чтобы плюнуть с презрением, да и забыть ее сразу.

Она пришла снова. Бесшумно, будто босая (а может, и в самом деле босая?), прошмыгнула позади Сивоока, остановилась за ним, молча смотрела на его работу.

— Снова пришла? — спросил он, чтобы услышать ее мягкий голос.

— Пришла.

— Ну, постой. — Он немного поработал, наклоняясь за краской, бросил взгляд через плечо. Увидел ее руку. Рука не висела вдоль тела, а словно бы плыла в воздухе, двигалась, жила, будто теплая, розовая птица. Тогда Сивоок взглянул через плечо правое и снова увидел вторую ее руку. Она точно так же жила, двигалась непрестанно. Никогда он не видел таких рук. Снова наклонялся, снова смотрел. Окинул взором всю ее фигуру. Невысокая, но в стройности своей казалась высокой. Всего одежды — белая сорочка с какой-то вышивкой.

Никогда еще не приходилось наблюдать ему у женщин такого высокого умения одеваться.

А эта словно бы родилась в своей сорочке. Прослеживается под полотном каждый изгиб тела, ноги открыты именно так, как нужно открыть, где-то там блеснула полоска белой кожи, но какой белизны!

Он еще не видел лица девушки. Теперь боялся ее по-настоящему. Спросил грубо:

— Чего тебе нужно?

— Ничего.

— Ну и уходи себе.

— Уйду, когда захочу.

— А если выгоню тебя отсюда?

— Попробуй!

— Знаешь, кто я?

— Сивоок.

— Кто сказал тебе?

— Все говорят.

— Меня — нет, — повторил он счастливо найденные для Мищилы, а прежде всего для самого себя слова.

Она засмеялась:

— Тебя слишком много, чтобы не быть.

— Почему много?

— Великий ты. Телом. И работой. Так я и знала.

— Что ты знала?

— Что ты — такой.

— Не видела же ты меня.

— А вот вижу.

— Спину.

— Ты меня и вовсе не видишь.

— И не хочу, — сказал он без твердости в голосе.

— Меня зовут Ярослава.

— Княжеское имя имеешь.

— Мать дала.

— А отец кто?

— Нет.

— А у меня — ни матери, ни отца.

— Тебе не страшно?

— Разве ты боишься чего-нибудь?

— Боюсь, — шепотом призналась она.

И тогда Сивоок оглянулся, уже не таясь. Резанула взгляд нежность ее лица, натолкнулся на сизую пронзительность ее глаз, в приоткрытых устах ее вычитал свое назначение, будто правоверный на древе вечности, где на листе выписаны имена. Стряхивают дерево, осыпаются листья — умрут те, чьи имена значатся на упавших листьях, умрут еще в этом году. И пусть сбудется. Еще не все было утрачено. Мог еще собраться с силами, прогнать ее отсюда, мог, наконец, сам уйти от нее (все равно ведь не вернешься к своей работе!), но мог — и не мог. Что-то детское охватило вдруг его, чувствовал себя мальчиком из древней пущи, а перед собой видел Величку из полузабытых снов-воспоминаний, чувство нежности появилось в чертах его лица, к которому теперь никак не шли ни борода и усы, ни огромные, тяжелые, натруженные его неутомимые руки. Наверное, он так и представлялся этой Ярославе, она не испугалась его непривычного вида, хотя была, наверное, вдвое моложе его, не ощущала себя девчонкой, стояла перед ним как равная, захотелось стать еще ближе к нему вызвать его доверие, и она сказала то, чего не говорила в Киеве никому:

— Прибежала я из самого Новгорода. Переоделась в отрока и бежала.