Ярославна

Незнакомка бросила на него взгляд.

— Имя свое скажи! Имя! — допытывался Иван, заглядывая ей в глаза.

— Ярославна я.

— О, какое имя! — восхитился Иван. — Какое имя! Седая поэтическая древность отзывается в нем. Нежным кличем верной любви течет оно над веками. Ярославна…

Он помолчал, что-то припоминая. Затем:

"Ярославна рано плачеть
Путивлю городу на забороле, аркучи:
"О Днепре Словутицю!
Ты пробилъ еси каменныя горы
сквозе землю Половецкую.
Ты лелеял еси на себе Святославли носады
до плъку Кобякова.
Възлелей, господине, мою ладу къ мне,
а быхъ не слала къ нему слезъ
на море рано".

Ярославна рано плачетъ
въ Путивле на забрале, аркучи:
"Светлое и тресветлое сълнце!
Всемъ тепло и красно еси:
чему, господине, простре горячюю свою лучю
на ладе вои?
Въ поле безводне жаждею имь лучи съпряже,
тугою имъ тули затче?"[1]

"Вот чертов студент! — позавидовал я. — Смотри-ка, как отчитывает!"

А что случилось с Ярославной! Она прижала белые руки к груди, синие глаза блеснули счастливой слезой, а сама улыбается Ивану так, как улыбаются только близкому, родному человеку, которого внезапно встретил в далеком, чужом краю.

Иван замолчал и тоже смотрел на девушку, как на чудо, неожиданное, сказочное…

Я очнулся первым — зависть и ревность поразили мое сердце, ведь я не умел читать стихи и не имел такого волшебного баса. Кроме того, я назначен старшим в группе и отвечаю за все, а еще неизвестно, что это за люди, за кого они! Я с усилием отвел взгляд и строго приказал:

— Красноармеец Золотарев! Прекратить разговоры! Мы пришли сюда не стишкам радоваться. Станьте на стражу с бойцом Галиевым!

Ребята, оглядываясь, не очень охотно вышли. Я обернулся к старику, который немного лукаво следил за нами, отдал честь и сдержанно сказал:

— Слушаю.

Врач вмиг посерьезнел и внимательно посмотрел на меня, словно бы хотел решить для себя что-то важное.

— Садитесь, прошу!

Голос у него был по-стариковски хриплый.

Я сел в кресло, сгорая от любопытства: кто эта девушка? Дочь врача? Но почему она говорит на таком странном языке? Вроде и по-нашему, а не все понятно.

— Позвольте представиться: профессор Лавров, Петр Семенович. Медицина. Биология. Химия. А впрочем, это неважно… Я вас так ждал. Боялся, не дождусь. Сердце отказывает… Так что не будем терять времени. Мне надо все рассказать, все передать вам, мой юный друг.

— Я верю в молодую Россию. Читал Ульянова-Ленина. Знал лично старшего Ульянова. Учился с ним на одном факультете. Талантливый ученый, мог бы быть славой российской науки. Убили, сатрапы… Тогда я, к сожалению, еще не понимал, как это можно совместить науку и политику. Понял значительно позже. Ну и… "соединил". Мне запретили преподавать, проводить эксперименты — хотели выбросить из науки. Как будто это в силах жандармов — перечеркнуть все найденное, все добытое…

Профессор горько усмехнулся.

— Я поселился здесь, продолжал свою работу и… имел некоторые успехи.

Он замолчал, посмотрел мимо меня, и горделивая радость засияла в его светлый глазах. Я оглянулся — ученый смотрел на Ярославну.

Девушка стояла у окна, жмурилась от солнца и нежно улыбалась. Кому это она? Иван сидит под окном! Вот я ему…

Так хвалился я мысленно, а сам снова словно окаменел под чарами удивительной красоты. На такую красоту можно смотреть и день, и два, и год, и вечность…

Тихий голос ученого заставил меня обернуться к нему.

— Ярославна не обычный человек… Она уснула, то есть ее усыпили сотни лет назад. А мы разбудили, оживили…

Я пораженно ахнул, оглянулся на девушку — живую, красивую — и недоверчиво посмотрел на профессора. Не морочит ли мне голову? Не хочет ли он усыпить мою революционную бдительность сказочками? Пока я тут развесил уши, там…

Старый врач сделал знак Степановне. Та обняла за плечи Ярославну, и они исчезли в другой комнате.

Профессор Лавров взглянул на меня и, видимо почувствовав мое недоверие, строго сказал:

— Я на пороге смерти, молодой человек. И свое дело я сделал. Всю жизнь работаю над тайной клетки живого организма. Тысячи и тысячи опытов. Обновление клетки. Приживление. Восстановление мертвой. За это мне, между прочим, "святые отцы" объявили анафему, — ученый иронично улыбнулся.

— Родилась дерзновенная идея, — продолжал он, — а нельзя ли оживить клетки тела давно умершего человека? И вот перед самой войной, за большие деньги, я купил у монахов Киево-Печерской лавры найденный там старинный, почти совершенно неповрежденный гроб, в котором, по моим догадкам, должна была хорошо сохраниться мумия.