Ярость

Парня увели, меня заверили, что к нему репрессий не будет, а меня сразу же отправили в малый зал к Кречету, где он работал сам. Я чувствовал, как с каждой минутой в расшибленном месте расплывается огромный безобразный кровоподтек, и когда я переступил порог, Кречет даже отшатнулся:

– Виктор Александрович!..

– Господин президент, – сказал я недружелюбно, – я как-то работу футуролога представлял иначе...

Он быстро обогнул стол, взял меня за плечи, всмотрелся, в глазах было сочувствие, но заверил меня бодро:

– Вы как никогда похожи на ученого с мировым именем!

– Как вы на президента, – согласился я злобно.

– Пожалуй, это повод увеличить вам оклад, – предположил он с преувеличенной деловитостью. – Попробуем провести это через Думу. Ну, чтобы не обвиняли в растранжиривании государственных средств! Конечно, придется рассказать перед двумя-тремя подкомитетами некоторые подробности... Как, говорите, добывали сведения у княгини?

– К такой правде страна еще не готова, – ответил я мрачно. – Лучше оформить прибавку как полевые, таежные, сверхурочные. Будто не знаете, как это делается!

Он сказал задумчиво:

– Так делается, да? Гм... Надо в Академию Наук послать налоговую инспекцию... Марина, где же кофе?

Марина вошла раньше, чем оборвался его вопль. На подносе было четыре чашки, а бутербродов горка высотой с минитауэр. Кречет вскинул брови, я пояснил:

– Это я заказывал. На себя и на того парня.

Марина сказала сочувствующе:

– Может быть вам укол сделать?

– От столбняка? – я почувствовал, что в самом деле начинаю злиться. – Или, чтобы не взбесился? С вами взбесишься! Оставьте, пусть заживает. Платон Тарасович, я спер ноут-бук, пусть хорошенько покопаются. Пусть особых секретов там не будет, но многое можно понять и по косвенным данным.

– Расскажите, – попросил Кречет, – как все было.

* * *

После моего рассказа, на диво короткого и серого, он долго смотрел на меня задумчивым, совсем не генеральским взглядом:

– Не могу поверить, Виктор Александрович!

Я развел руками:

– Я тоже.

– Но вы... истребили всю охрану Покальчука!

– Ну, Платон Тарасович, это было частью удачей. Но страшновато другое.

Он насторожился:

– Что?

– Никаких угрызений совести, – ответил я медленно. Перед глазами встали картины схватки. По спине пробежал озноб, но не потому, что я стрелял в живых людей, а что меня самого могли убить или ранить. – И сейчас не чувствую. Помню, умер котенок... Я плакал, когда закапывал в саду. А сегодня пульс участился только из-за этого чертова автомата, что весит как гранатомет.

– Он и бьет как гранатомет, – утешил Кречет. – Только потому вы живы. На этих ребятах такие бронежилеты!.. Мы как-нибудь поговорим на такие умные темы, Виктор Александрович, но сейчас давайте работать. Одно скажу: мы стремимся вернуть те кодексы, когда человеку будет совестно не то, что выстрелить в другого человека, но даже сказать обидное слово.

– Тогда меня совесть загрызет.

Он развел руками, сомневался, что меня она даже укусит, еще раз с видимым удовольствием оглядел мой заплывший глаз, разбитую скулу:

– Вас еще не видели Яузов и Коган?

– Нет.

– Покажитесь, – посоветовал он.

– С чего ради?

– У них был трудный день. Я сорвался, наорал... Пусть хоть что-то будет радостное за день.

* * *

Остаток дня я доработал, а в лихорадке и суматохе нашей работы почти забыл про разбитую скулу. Тем более, что личный лекарь президента все-таки вколол мне какую-то гадость, жжение прекратилось, я ощутил себя бодрее, а заживление, как меня заверили, пойдет как на собаке. Да не породистой, те изнеженные, а на простом двортерьере.

Только когда поздно вечером я, почти ничего не соображая, выходил из здания к поджидавшей меня машине, меня догнал Чеканов:

– Вы уж простите, Виктор Александрович, что так случилось!

– Да ладно, – отмахнулся я. – Я же сам виноват, обязан был вам позвонить. Вы предупреждали.

– Но все же, – не сдавался он. – Я должен был предусмотреть все. И даже вашу ученую недисциплинированность, рассеянность... Но, честно говоря, вы нас всех повергли в шок, Виктор Александрович!.. Я слышал, что вы что-то вроде современного Ломоносова! Или Пифа... Пифагора, вот. Раз – и любая проблема у вас уже без одежки. Бери и пользуй.

– Мне далеко до Ломоносова, – сказал я скромно, – тот ломал по две подковы разом. А Пифагор так и вовсе трехкратный чемпион Олимпийских игр в кулачном бою!

Я чувствовал, как он смотрит вслед с открытым ртом. Похоже, этот бывший чемпион мира по боксу в самом деле великих деятелей науки и культуры представляет такими, какие те на школьных портретах! Зря я брякнул непотребную правду. Народ, как говорится, до нее не созрел.

ЧАСТЬ II

Глава 39

Кречет сказал очень серьезно: