Ярость

Джека Райнхарта похоронили в самом сердце Квинса, в тридцати пяти минутах езды от Дугластона, где он когда-то купил бунгало своей матери и все еще незамужней сестре. «Дом с видом, — шутил он, — если встать в самом конце двора, вытянуть шею и выглянуть налево, можно поймать отзвук, шепот воды в Лонг-Айлендском проливе». С места, которое он занял теперь, раз и навсегда, открывался вид на пыльный урбанистический пейзаж. Нила и Соланка на машине заехали за родственницами Райнхарта. Кладбище оказалось тесным, практически лишенным растительности, безрадостным и сырым. Суетливые фотографы сбились вокруг маленькой похоронной процессии, словно мусор, плавающий по краям пруда. Соланка как-то совершенно забыл, что похороны Джека наверняка вызовут интерес у журналистской братии. После того как убийцы сознались в содеянном и история с клубом «М. и X.» стала главным скандалом лета, профессор Соланка перестал интересоваться реакцией общества на это событие. Он оплакивал кончину друга, Джека Райнхарта, первоклассного, отважного журналиста, которого засосала трясина гламура и богатства. Непросто жить, под давшись соблазну того, что тебе отвратительно. Знать, что женщина, которую ты любишь, ушла от тебя к твоему лучшему другу, еще труднее. Соланка был Райнхарту плохим другом, но, видно, Джеку на роду было написано страдать от предательства. Его тайные сексуальные предпочтения, никогда не обнаруживаемые с Нилой, но мешавшие довольствоваться ею одной — и это Нилой-то! — привели его в дурную компанию. Он хранил верность людям, этой верности недостойным, убедил себя в их невиновности и укрывал от правосудия. И чего это, должно быть, стоило ему, привыкшему докапываться до правды, обличителю по призванию. Какой изощренный механизм самообольщения он должен был выработать. В награду за преданность эти люди убили его, неуклюже пытаясь свалить на него свою вину. Джек стал жертвой, принесенной на алтарь их неукротимой гордыни и маниакальной самовлюбленности.

На похороны был приглашен исполнитель музыки госпел, который напутствовал умершего попурри из духовных гимнов-спиричуэлс и современных песен. За «Не оставь меня, Иисусе!» следовала «Дышу одним тобой», написанная Паффом Дедди для Ноториуса Би Ай Джи, а за ней — «Упокой мою душу на груди у Авраама». Дождь казался неминуемым, но не спешил пролиться. Влажный воздух словно был напоен слезами. Кроме матери и сестры Райнхарта на кладбище пришла Бронислава, его бывшая жена, умудрявшаяся выглядеть убитой горем, но сексуальной в коротком черном платье и ультрамодной вуали. Соланка кивнул Бронни. О чем с ней разговаривать, он никогда не знал и ограничился тем, что пробормотал несколько слов об ужасной утрате. Мать и сестра Джека выглядели скорее раздосадованными, чем скорбящими.

— Джеку, которого знаю я, — только и сказала его родительница, — хватило бы десяти секунд, чтобы понять, кто они такие, эти белые мальчики.

— Джек, которого знаю я, — добавила сестра, — не нуждался в кнутах и цепях, чтобы получать удовольствие.

Они были ужасно сердиты на человека, которого любили, за то, что он оказался замешан в скандал, а еще пуще — за то, что позволил себя убить, как будто он сделал это нарочно, желая причинить им боль, заставить их до конца жизни оплакивать свою утрату.

— Джек, которого знаю я, — заметил Соланка, — был прекрасным человеком, и если он сейчас где-то есть, я уверен, он счастлив распроститься с собственными ошибками.

Конечно же, Джек где-то был. Он был рядом с ними, в ящике, из которого уже никогда не сможет выбраться. У Соланки болезненно сжалось сердце.