Ярость

Услышав речь брата, Рей посмотрел на маленького Эдди страшным, пустым взглядом, и десятилетний мальчик понял, каким ударом в спину стали для дяди слова отца. Во взгляде Реймонда Форда ясно читалось, что он спустился с гор не только из любви к семье (из любви к тебе, Эдди, прочел мальчик в его глазах), но и из-за того, что поверил, будто нашел хорошую женщину, которая сумела полюбить его. После долгих одиноких лет, проведенных в постоянных вспышках ярости, он вернулся к людям в надежде, что две эти простые вещи помогут ему излечить больное сердце. Из-за слов Тоба Форда обе его надежды лопнули, точно мыльные пузыри. Брат одним ударом дважды поразил его в самое сердце.

Когда Тоб умолк, большой мужчина поднялся, и Джуди тут же начала истошно орать на обоих, одновременно пытаясь закрыть собою Эдди, потому что в руках у скунса, змия, проныры, в руках у ее мужа, оказался маленький пистолет, целивший брату в сердце.

— А теперь, Реймонд, — оскалился старина Тоб, — давай-ка вспомним, что одна добрая книжка говорит нам о братской любви.

Рей Форд молча развернулся и вышел из дому, а бесконечно напуганная этой сценой Джуди неожиданно запела: Вчера было поздно и темно, но я услыхала, как скрипнула входная дверь. Тут ушел и Тоб, заявив на прощание, что не собирается выносить всю эту вонь и, если ей все это нравится, она может запихнуть свои ужимки в то место, куда солнце не заглядывает:

— Ты слышала меня, Джуди? Не смей, сука, меня порицать, знай свое место, а коли тебе плевать на то, что говорит муж, можешь валить к этому психу и сосать его грязный старый член!

После чего Тоб удалился играть в карты над мастерской Корригана, в которой работал.

Еще не рассвело, когда в одном из переулков нашли мертвое тело Кэрол Хетти с переломанной шеей. Реймонда Форда обнаружили на свалке старых автомобилей за мастерской Корригана с пулей в сердце, и никакого оружия поблизости. Две эти смерти совпали с исчезновением из дома скунса вонючего и змия. Он просто ушел играть в карты и не вернулся. И хотя полицейские разослали ориентировку на особо опасного и вооруженного преступника Тобиаса Форда в пять соседних штатов, нигде не удалось обнаружить ни малейшего его следа. Мать Эдди и по сей день уверена, что подонок, за которым ей привелось быть замужем, на самом деле был самой настоящей змеей, временно принявшей человеческое обличье. Совершив свое кровавое злодеяние, он просто сбросил человеческую кожу, растоптал ее и затерялся среди других ползучих гадов богатого змеями захолустья, где даже в храме божьем сталкиваешься то с простой гадюкой, то с настоящей гремучкой, а порой и с кем покрупнее. «Уполз, ну и бог с ним! — говорила она людям. — Если б я только знала, что выхожу замуж за змею, клянусь вам, выпила бы яду вместо того, чтобы давать святые обеты».

Со временем Джуди нашла успокоение в собирании быстро разраставшейся коллекции пустых бутылок из-под виски «Джек Дэниелс» и «Джим Бим», а вот ее сын так и не смог оправиться до конца. Эдди Форд замкнулся в себе и не всякий день произносил хотя бы два десятка слов. Даже не покидая пределов города, мальчик затворился в собственном теле, добровольно отгородил себя от мира, как когда-то отгородился от него дядя. Годами Эдди концентрировал всю свою безграничную, нигде более не востребованную энергию на единственной задаче: он учился посылать футбольный мяч с такой силой и так далеко, как никто другой в родном захолустье, словно бы верил, что, выбросив мяч во внешнее пространство, избавится от проклятия своей крови; казалось, занос мяча стал для него тождествен свободе. В итоге ему удалось забросить себя самого аж в Милину постель. Мила спасла его от демонов прошлого, заставила выйти из добровольного заточения в самом себе, а также не преминула использовать прекрасное тело, некогда служившее ему тюремной камерой, для собственного удовольствия; взамен же она вернула Эдди способность дружить и нормальное окружение, короче, вернула ему мир.

Куда ни глянь, думал профессор Малик Соланка, повсюду вьются и кружат фурии. Прислушавшись, мы всякий раз слышим, как хлопают крылья этих темных богинь. Тисифона, Алекто, Мегера. Древние греки так боялись этих свирепых богинь, что не смели называть их по именам. Произнесешь эриния или фурия и навлечешь на себя их смертельную ярость. А потому с горькой иронией греки прозвали свирепую троицу эвменидами, то есть «милостивыми». Но, увы, даже этот эвфемизм едва ли исправил их вздорный и злобный нрав.