Ярость

Это был кулон: на серебряной цепочке висел матово-­белый конусообразный кристалл, похожий на крохотную сосновую шишку. Берете цепочку с кристаллом в правую руку и держите над левой ладонью. Затем задаете вопрос, предполагающий лишь два варианта ответа: «да» или «нет». Кристалл начнет раскачиваться. Если он двигается, как маятник, по прямой, ответ «нет». А если по кругу — значит, «да».

Штуковина простая до нелепости, но предсказания выдавала пугающе точные. У кристалла спрашивали ­что-нибудь вроде «стоит ли соглашаться на эту работу», «переезжать ли мне в Нью-­Йорк» или «выходить ли замуж за этого человека». Большинство гадающих потом честно отчитывались — спустя месяцы, иногда даже годы: предсказание кристалла сбывалось.

Кейт со свой­ственной ей иногда детской наивностью свято верила в магические свой­ства кристалла. Она была убеждена, что это настоящий амулет, достойный греческого оракула. В тот вечер каждый из нас по очереди гадал на кристалле, задавая самые сокровенные вопросы. Воздержался лишь Джейсон, который заявил, что ему это неинтересно. Он оставался с нами недолго — проиграв Лео в нарды, не выдержал и, мрачный как туча, удалился в дом.

Мы остались вчетвером, и атмосфера сразу разрядилась. Я скатал косячок. Лана никогда не курила травку, но сейчас решила нарушить это строжайшее правило и пару раз затянулась; Кейт тоже.

Лео сыграл на гитаре песню собственного сочинения — дуэт для него и Ланы. Получилось очень мило: голоса матери и сына отлично дополняли друг друга. Правда, после травки Лана то и дело забывала слова. А потом и вовсе начала глупо хихикать. Глядя на нее, мы с Кейт веселились от души, чем страшно раздражали Лео.

Представляю, как мы бесили его — этого серьезного семнадцатилетнего парня: укуренные взрослые, которые дурачились, как подростки. Мы втроем безостановочно хохотали, хватаясь друг за друга, раскачивались взад-вперед и корчились от смеха.

Я рад, что наш вечер сохранился у меня в памяти. Как мы втроем хохотали до слез. Я рад этому светлому воспоминанию… Сложно поверить, но через двадцать четыре часа один из нас будет мертв.

12

Перед тем как я расскажу об убийстве, хочу задать вам один вопрос. Что первично: характер или судьба? Это центральный вопрос любой трагедии. Что имеет определяющее значение — свободная воля или фатум? Неужели страшные события следующего дня были предначертаны, уготованы неким злым божеством? Мы были обречены — или могли избежать катастрофы?

Долгие годы меня преследовал этот вопрос. Характер или судьба? Как думаете? Выскажу свое мнение. После долгих тягостных размышлений я пришел к выводу, что оба эти понятия — по сути, одно и то же. Но не довольствуйтесь лишь моим мнением. Греческий философ Гераклит сказал: «Характер определяет судьбу». И если он прав, значит, разыгравшаяся через несколько часов трагедия явилась прямым следствием наших характеров — того, кем мы были. Правильно? А раз ваша сущность определяет то, что с вами случится, возникает главный вопрос: что же определяет вашу сущность? Что определяет ваш характер?

Ответ, как мне видится, в том, что истоки моей личности — вся совокупность ценностей и взглядов о том, как жить, преуспевать и быть счастливым — кроются в темном, забытом мире детства. Именно там выковывался мой характер: с ­чем-то приходилось мириться, против ­чего-то — восставать. Тем не менее все это сделало меня таким, каков я есть.

Я далеко не сразу пришел к этому выводу. В молодые годы я старался не вспоминать о детстве, то есть о своем характере, собственно говоря. И неудивительно. Однажды мой психотерапевт сказала, что травмированные дети всю жизнь стремятся сосредоточиться исключительно на внешнем мире. Эдакая сверхбдительность[16]. Мы направлены вовне, а не внутрь — постоянно проверяем окружающий мир на предмет угроз. Мы растем с таким страхом навлечь на себя гнев или подвергнуться унижению, что даже сейчас, во взрослом возрасте, заметив подавленный зевок собеседника, скуку или раздражение в его взгляде, испытываем чудовищный, пугающий внутренний разлад. И с удвоенной энергией стараемся развлечь, понравиться.

Настоящая трагедия постоянной направленности вовне, излишней сосредоточенности на мнении окружающих в том, что мы теряем контакт с собой. Получается, что всю жизнь мы изображаем самих себя, будто самозванцы, которые выдают себя за нас. Вместо того, чтобы почувствовать: это действительно я, вот такой.

Поэтому теперь я регулярно заставляю себя сосредоточиться на собственных ощущениях. Вместо «нравится ли им» — «нравится ли мне»; вместо «приятен ли я им» — «приятны ли они мне».

И, следуя этой логике, я задаю себе вопрос: «Нравитесь ли вы мне?» Конечно, нравитесь. Вы молчаливы, вы прекрасный слушатель. А кто ж не любит, когда их слушают? Бог свидетель, многих за всю жизнь так и не выслушали.

■ ■ ■